– Если бы он остался в Испании… – продолжал Энрико, не слушая, и казалось, что он уже не помнит обо мне, а говорит сам с собой, в тысячный раз повторяя свое «если бы он остался…». – Мой единственный друг, близкий, любимый друг! – почти выкрикнул он и сразу же напомнил мне неистового маленького Энрико из нашего детства. В его словах была такая страсть, такая боль, что мне снова стало неловко, словно я подсмотрел что-то, не предзначавшееся для чужих глаз.
Расстались мы вполне дружески, обещая поддерживать связь друг с другом. Я с облегчением оставил его мрачный дом. Мой куратор, фра Бартоломео, узнав, что Энрико мой родственник, воскликнул: «Несчастный человек!» – и, видя мое недоумение, рассказал следующее. В сорок третьем Энрико узнал, что его мать и брат находятся в концлагере. Немцы торговали узниками, это общеизвестный факт. Энрико, единственный наследник огромного состояния, связался с немецкими друзьями отца, который перед смертью занимал пост одного из министров в кабинете Франко, и стал добиваться встречи с братом, раздавая бесценные подарки и деньги. Некий крупный гестаповский начальник устроил ему свидание с Рышардом. Энрико безумно любил его, так же как ненавидел мать, которая обесчестила отца и всю семью…
– Не знаю, – сказал фра Бартоломео, сделав отстраняющий жест рукой, – что здесь правда, а что нет. По слухам, они были любовниками… и, когда сеньор Рикардо узнал… – Он понизил голос и закатил глаза. – Ничего точно не знаю. И никто ничего не знает и уже не узнает никогда. А если так было… то… Бог им судья! – Он перекрестился.
Во время свидания Энрико сообщил брату, что спасет его, что все уже устроено… но только его одного, без Эвы. Рикардо отказался. Тщетно Энрико валялся у него в ногах, умоляя… Рикардо и Эва погибли в газовой камере спустя несколько месяцев, зимой сорок четвертого. А Энрико остался. Судья, палач и… жертва! Остался нести свою непосильную ношу, свой выбор, свой крест.
– Он мог бы спасти их обоих, но ненависть к матери оказалась сильнее любви к брату, – сентенциозно закончил свой рассказ фра Бартоломео. – Бедный, бедный человек!
– Страшная история, – не сразу нарушил молчание пан Станислав. – Сколько всего намешано в человеке – и любви, и ненависти…
Отец Генрик молчал. Потом сказал тяжело и глухо:
– Самое трагическое то, что человек принимает решение – и ничего уже нельзя изменить… Ничего! Упаси нас, Господи, от подобного испытания, не ставь нас судьями над ближними нашими! И не дай, милосердный, впасть в искус и соблазн судить их!
– Боги играют людьми, как мячами… – пробормотал пан Станислав.
– Я не подозревал, что жена моя – базарная баба! – со вкусом сказал Артур, будто наотмашь ударил. – Ты же интеллигентный человек, как ты могла?
Супруги возвращались домой в собственном автомобиле. Артур обличал недостойное поведение жены. Мара молчала, безучастно глядя в темное окно. Она не воспринимала слова мужа – отключилась, как всегда.
– Лисовская – прекрасный человек, талантливая актриса, человек, заслуживающий всяческого уважения. Никто не заставляет тебя любить ее, но нужно хотя бы соблюдать приличия!
«А ты? – мысленно спросила Мара, пробуждаясь. Мысленно, потому что любая попытка встрять в словесный поток мужа была заранее обречена на неудачу. Артур слышал только себя, а из речей окружающих – лишь то, что ему хотелось. – Ты сам соблюдаешь приличия? Или приличия, по-твоему, улица с односторонним движением – в твою сторону? Весь коллектив взахлеб сплетничает о твоей новой пассии Лисовской, которая ведет себя по-хамски с твоей женой… пока еще женой. Говорит ей комплименты и называет милочкой, как прислугу. «Вы сегодня потрясающе выглядите, милочка! У вас прекрасная кожа, вам совсем не нужна косметика!» Вроде и не придерешься, а хамство. Она, Мара, не пользуется косметикой не потому, что у нее прекрасная кожа, да и не прекрасная она вовсе, а потому, что не привыкла. По молодости стеснялась, ей казалось, что краситься – вульгарно. Так считала бабушка, которая воспитывала ее после гибели родителей в автомобильной аварии. Бабушка придерживалась строгих правил, спорить с ней было бесполезно, у нее обо всем на свете имелось устоявшееся мнение, которого она никогда не меняла. Артур в качестве мужа любимой внучки был ее выбором. Мара подчинилась. Не то чтобы она была против, нет, Артур, воспитанный молодой человек, без цветов в их доме не появлялся, целовал бабушке руку, и вообще казалось, что он имеет виды не столько на Мару, сколько на Евгению Леонидовну, так много у них было общего. И предложение Маре он сделал лишь потому, что не мог сделать его Евгении Леонидовне.
Мара так и не разобралась, любит она Артура или нет. Она слегка побаивалась его – он был взрослым и солидным, а она – вечной маленькой девочкой, которой бабушка запрещает пить кофе, потому что он вреден для здоровья, особенно молодым девушкам, и многие другие вещи, которые разрешались всем остальным. Краситься, например, или постричься, или отрезать челку. «Лоб – самая благородная часть человеческого лица», – утверждала бабушка. Красятся неприличные женщины, короткие юбки – вульгарны, говорила она. Ходить в кино на вечерний сеанс тоже было нельзя. Мара привыкла во всем полагаться на Евгению Леонидовну. Она знает лучше, и если сказала, что Артур завидный жених, значит, так оно и есть, и Маре крупно повезло оторвать такого парня.
– Ты ворвалась в кабинет, как фурия, – продолжал свой обличительный монолог Артур, – поставила меня в неловкое положение, ты оскорбила Лисовскую, вела себя, как… как… – он запнулся.
«Удивительно, – мстительно подумала Мара, – король Артур, кажется, исчерпал весь свой словарный запас!»
– …как базарная торговка! Как законченная хамка! Мне было стыдно перед Лисовской за твою дикую выходку!
Мара почувствовала, что еще слово – и она разрыдается, несмотря на данное себе неоднократно обещание не обращать внимания на Артуровы выволочки.
«Бьет меня, как шкодливое животное, – думала она, чувствуя, как закипает в ней ненависть к мужу. – Ненавижу! – Она сжала кулаки. – Ненавижу!»
– Ты дура! – сказала басом подруга Мары, исполнительница народных песен Зинаида Кулькова, женщина прямодушная, понимай – редкостная грубиянка, и специалист по ненормативной лексике, режущая правду-матку направо и налево. Изъяснялась она короткими рублеными фразами и напоминала киборга, запрограммированного на создание простейших речевых конструкций. – Зачем ты поперлась к нему в кабинет? Ведь эта б…, его секретарша, тебе ясно сказала, что он занят. Чего лезть? Неужели не привыкла? Ну и застала вид на Мадрид! Радуйся теперь.
– Неужели я не могу зайти в кабинет к собственному мужу? – защищалась Мара. – Мне нужно было ему кое-что сказать… Да и потом, ничего я там не застала, они пили кофе!
– А ты хотела, чтобы они там трахались? В рабочее время? Пить кофе тоже можно по-разному. Можно с тобой. А можно с Лисовской. Две большие разницы!
– Я уйду от него.