– Кто-кто, – пробормотал тот и сделал перед животом округлое движение.
Заруцкий еще пуще покраснел, однако голос его звучал спокойно:
– Почему это – мой? У нее небось свой мужик есть.
– Мужик-то он мужик, однако детей никогда зачать не сможет. Манюня сказывала, что пыталась его врачевать, да никак. А уж она была знахарка знатная, если ей не удалось лечение, значит, никому не удастся.
– Ну и что? – продолжал защищаться Заруцкий. – Мало ли кто мог…
– Немало, – покладисто согласился Матвеич. – Однако первое, мне рассказали, как ты ее на руках от Рожинского унес – еще там, в Тушине. А уж когда я в монастыре увидал, что ты ее вновь на руки берешь…
– Кто еще знает? – прервал Заруцкий, решив смириться с неизбежным и встретить опасность лицом к лицу, как всегда встречал. – Он знает?
– Он-то и послал меня все у тебя выведать, – признался Матвеич.
– Послал? Так ты ко мне подсылом? – вздыбился над столом Заруцкий. – Я думал, ты как друг, как дед Манюни пришел тоску мою развеять, а ты пришел, чтобы у меня душу вынуть да этому упырю продать?!
– Почему ж это – упырю? – сердито уставился на него Матвеич. – Хоть ты и по нраву мне, хоть и Манюня тебя хвалила, а все ж не дам я тебе государя нашего порочить. Кабы не он, мы с Манюней так и горбатились бы век на Романовых, так и сдохли бы в навозной куче, куда были судьбой определены. А так… Небось, кабы Манюня не потонула, царицей бы сделалась! Нет же, обвела его вокруг пальца эта польская ведьма!
Заруцкий даже отпрянул, услышав эти слова. Гибель Манюни была для него тяжким ударом, однако по складу своей натуры он умел думать быстро и быстро принимать решение. Ему и в голову не приходило обличить Димитрия как виновника смерти Манюни. Зачем?! Сама виновата, коли поверила лживым словам своего «Грини». Не она первая, не она последняя обманута обещаниями жениться, но не все ведь кидаются с обрыва вниз головой! Опять же – думал Заруцкий вовсе не о мести Димитрию. Он заботился о самой Манюне…
Жалко было ему бедную девку до смерти, а еще жальче становилось, когда он представил, как бросят ее тело где-нибудь при дороге, в жальнике, где расклюют бренную плоть черные вороны да зверье растащит по лесам. Самоубийц запрещено было хоронить с отпеванием, по обряду. Эта мысль мгновенно промелькнула в голове Заруцкого, и в следующую минуту он уже приступил к уговорам Репки.
Маленький желтолицый человечек оказался очень добродушен и охотно поклялся Заруцкому молчать – тем паче что до смерти боялся легендарного атамана. Труднее было с девчонками, которые видели, как Манюня кинулась в реку. В конце концов Заруцкий поладил и с ними – наполовину застращал, наполовину задобрил деньгами. Теперь по всем рассказам единогласно выходило так, что Манюня нечаянно сорвалась в реку с обрыва, который внезапно начал осыпаться у нее под ногами, а Заруцкий – раненый, хромой – не успел ее спасти.
Красавицу похоронили как положено, по обряду, и у Заруцкого слегка отлегло от души. Хотя ложь его была шита белыми нитками и он не сомневался, что правда, рано ли поздно, выйдет наружу, да и так ведома людям проницательным, все же совесть его была чиста перед Манюней. Но слышать, как глупый старик возвеличивает того, кто стал причиною гибели его внучки, слышать, с какой ненавистью говорит он о Марине, Заруцкий не мог. Предчувствие говорило ему, что Димитрий задумал расправиться с женой. И атаман был готов на все, чтобы охранить женщину, которую любил без памяти.
– Царицею стала бы, говоришь? – повторил он, с ненавистью глядя на старика. – Да что ты знаешь, глупец! Возвеличиваешь обманщика, а ведь именно из-за него Манюня в воду кинулась и жизни лишилась! Да-да! Она вовсе не упала с обрыва нечаянно – она убила себя, когда ее ненаглядный Гриня другую за себя взял, а ее прогнал, да еще наказал казаку приколоть ее где-нибудь втихаря. Только потому, что боялся: Манюня его с пани Мариной поссорит. На всякий случай велел убить! Вот она и не перенесла этого. А тебе полно Марину Юрьевну оговаривать – небось всем известно, как она не хотела идти за нового Димитрия. Отец уговорил да поляки, да монах этот, который был при Димитрии, а потом убрел неведомо куда.
Матвеич побелел. Заруцкий ожидал, что старик набросится на него с кулаками, начнет спорить, мол, не могла Манюня покончить с собой, однако Матвеич молчал. Потом вдруг сгорбился и тихо-тихо заплакал – так жалобно, как плачут только старики и дети… И атаман понял: Матвеич это давно подозревал, но не давал веры себе, потому что после гибели Манюни один остался у него свет в окошке: Гриня, Юшка – Димитрий. И вот этот свет погас.
Заруцкий мысленно попросил у Манюни прощения. Но теперь он должен был спасать женщину, которую любил, спасать своего ребенка!
– Коли не веришь, – угрюмо пробормотал он, – могу Репку кликнуть, подтвердит.
– Какую еще Репку? – полным слез голосом спросил Матвеич.
– Не какую, а какого, – невесело усмехнулся Заруцкий. – Это болдырь, полутатарин, которому Димитрий и приказал Манюню на копейцо вздеть. А он ее пожалел. Я потом с него слово взял, что он никому правды не скажет, но, если велишь, покличу его и от клятвы разрешу.
Матвеич тяжело вздохнул:
– Покличь.
Пришел Репка, служивший теперь в сотнях Заруцкого, и, побуждаемый атаманом, еще раз рассказал несчастному старику, как все было в тот день – последний день жизни Манюни.
Матвеич долго потом всхлипывал, сморкался, стенал, надрывая душу Заруцкому, наконец успокоился и сказал:
– Ладно, Иван Мартынович. Ничего я ему не скажу – сам знаешь, про что. А то еще, не ровен час, убьет тебя наш супостат. Он же сущая собака на сене – сам не ам и другому не дам. А уж злобный, а уж мстительный… Сызмала такой был, я ведь его во-он с каких годов помню, – он показал невысоко над землей. – Бедный наш боярин Александр Никитич на своей шкуре это испытал, да и другие многие. Промолчу. Только ты сам поберегись несколько денечков.
– Почему несколько? – насторожился Заруцкий. – Что ты задумал, старик?
– Там увидишь, – ухмыльнулся Матвеич. – Позволь мне только с Репкой поговорить и не спрашивай, о чем! А еще позволь послать его по одному делу. В память о Манюне тебя слезно молю!
Ну что было Заруцкому делать, как не согласиться! Он ничего не понимал и не знал, кроме одного: Матвеич спешно послал Репку аж в лагерь касимовских татар с наказом непременно найти Петра Урусова, крещеного татарина, замещавшего теперь в войске Ураз-Махмета.