Девушка умоляла прекратить, она клялась, что не виновата, что не имеет с преступниками никаких дел, даже не знакома с ними, но Олег уже не мог остановиться. Где-то в самой дальней глубине подсознания засела мыслишка, что останавливаться теперь нельзя, теперь надо идти до конца со своими обвинениями.
Галина плакала и почти уже не сопротивлялась. Мир для нее превратился в маленькое, зажатое стенами кабинета пространство, где все пропитано болью, унижением, ужасом. И когда ее перестали бить и подняли грубо за руки со стула, этот мир не исчез. Он просто переместился в коридор, потом на лестницу, потом через какой-то зал в дальнюю часть здания, а потом в вонючую комнату, где вместо одной стены была решетка из толстых прутьев. Девушка упала на лавку и забилась в рыданиях.
Приступ истерики закончился, и начался приступ отчаяния. Галина билась у двери на решетке и кричала, требовала, чтобы кто-нибудь подошел. Она ведь видела другие лица, других людей в полицейской форме. Ведь кто-то же должен был разобраться в нелепости обвинений, кто-то должен был ее защитить. Она просила телефон, просила сообщить маме, своему начальнику, что она не виновата, но ее никто не слышал.
Потом девушку схватили за волосы и оторвали от решетки. Несколько ударов напомнили, что она в камере не одна, что там сидят еще две девицы с ярко размалеванными лицами. Они матерились и заставляли ее замолчать. Галина обессиленно и затравленно опустилась снова на лавку. Теперь она уже не плакала в голос, а дергалась и содрогалась от беззвучных рыданий, от страха.
Потом девиц вывели, и они больше в камеру не вернулись. Хоть такое изменение ситуации, но все же изменение. Галина почему-то подумала, что теперь и ею кто-то займется, что ее теперь тоже выведут из камеры. Может, ее снова кто-нибудь допросит, и ей удастся доказать, что она не виновата. Она уже не хотела ни на кого жаловаться, не хотела, чтобы кого-то наказывали. У нее было одно огромное желание – чтобы все просто закончилось, как кошмарный сон.
А потом ей захотелось в туалет. Мочевой пузырь, повинуясь прохладе камеры, переживаемому страху и обилию выпитого перед походом в полицию кофе, требовал опорожнения. Сначала она стеснялась и терпела, но терпение быстро кончилось. Галина снова начала барабанить в решетку, снова начала звать кого-нибудь, просить, чтобы ее отвели в туалет.
Девушка никогда не думала, что и эти муки могут быть такими страшными. Сначала ей было больно сдерживаться, потом заломил низ живота, потом ей стало казаться, что она вот-вот потеряет сознание. И она снова забилась от безысходности в страшной истерике.
На этот раз к решетке камеры подошел прапорщик с повязкой помощника дежурного. Он нес какую-то страшную чушь о том, что она может мочиться прямо на пол в камере, а он с удовольствием посмотрит, что он очень любит смотреть, как мочатся девушки. От унижения и боли Галину скорчило в самом дальнем углу. Она уже не помнила об обвинениях, о побоях в кабинете наверху. Все ее ощущения свелись к боли в животе и к мужчине напротив. Потом она, сгорая со стыда, не помня себя от унижения и боли, отвернулась к стене и стала стягивать джинсы и трусики. Ей казалось, что она никогда не перестанет мочиться, что это будет происходить остаток всей ее жизни. Она глотала слезы и проклинала все на свете, что моча никак не кончается и что этот прапорщик стоит и смотрит, отпуская шуточки в ее адрес.
Девушка со стоном поднялась, потому что все внутри у нее болело, с трудом натянула джинсы и улеглась на лавку лицом к стене. Мир не существовал больше, он исчез за этими стенами.
Только Галина не знала, что ее муки еще не закончились с наступлением темноты и тишины в здании. Посреди ночи она почувствовала сквозь тяжелое забытье чьи-то руки у себя на груди. Она рванулась, но встать не удалось, потому что, опять же, эти руки прижимали ее к лавке. Галина увидела только рукава форменной рубашки. А руки лапали ее за грудь, влажные губы возили по ее шее, а вонючий голос требовал какой-то гадости. Спасло Галину только то, что ее вдруг вырвало. Голос матерно выругался, потом грохнула железная решетка, и снова наступила тишина. Только теперь в ней еще нечем было дышать от рвотных масс. Лежать и спать Галина больше не могла. Страх вообще, страх, что кто-то снова войдет и попытается ее изнасиловать в этом жутком вонючем помещении…
Следующий день начался с ругани. Грязную, липкую Галину перевели в другую камеру, а в перепачканную завели женщину-уборщицу. Никто не соболезновал, не спрашивал, никто ничего не говорил девушке, и от этого было только хуже, страшнее, безнадежнее…
Она была в такой панике, ощущала такую безысходность, что не могла связанно думать. И когда ее все-таки отвели в туалет, где она в том числе смогла и умыться, ею снова завладела надежда. Сначала призрачный огонек, потом все ярче и ярче внутри разгоралось, а потом появилась уверенность, что сегодня все кончится, все разъяснится. Только бы уйти отсюда и никогда близко не подходить к этому зданию.
Ее привели в тот же самый кабинет. Девушку откровенно бил нервный озноб, и те же двое оперативников это хорошо видели.
– Ну что? – стал требовать второй, который вчера начал избивать Галину. – Надумала сознаваться?
Он неторопливо обошел стол и стал приближаться, держа руки в карманах. Внутри у девушки все похолодело. Теперь она поняла, что ничего еще не закончилось, что все будет продолжаться. Она не столько видела, сколько ощущала лихорадочный блеск в глазах молодых полицейских, нездоровый азарт, и невольно стала вжиматься в стул, который вдруг стал таким маленьким и узеньким, что на нем даже неудобно сидеть. Руки сами стали прикрывать грудь, которую ночью лапал неизвестный полицейский.
– А что, это мысль! – рассмеялся оперативник и посмотрел на своего более молодого напарника, сидевшего за столом. – Гляди, какая пышечка, как она декольте прикрывает стыдливо. – Он положил ладонь Галине на голову и слегка погладил по волосам. – А может, нам тебя трахнуть? – вдруг прозвучали страшные слова. – Такого секса ты еще не испытывала, потом спасибо скажешь и еще попросишь! Ну-ка, Олежка, покажи прибор!
Выпученными от ужаса глазами Галина посмотрела на второго оперативника, ожидая, что он сейчас встанет со стула и начнет расстегивать брюки. Но все оказалось гораздо циничнее. Тот опер выдвинул ящик стола и со стуком поставил перед Галиной пустую бутылку. Девушка не верила своим глазам, она тупо смотрела на этикетку «Балтики-семерки» и ничего не понимала.
– Вот этим приборчиком мы тебя сейчас и поимеем! Хочешь? Только мы им обычно в попку трахаем. Хочешь в попку?
Это было дико, это было нереально! Не в ночном сквере, где ее поймали пьяные подонки, не в пьяной компании, где она напилась до такого состояния, что ничего не соображала, а в полицейском участке, в подразделении органов внутренних дел, органов защиты правопорядка с ней вели такие разговоры и угрожали такими вещами. Это не совмещалось со здравым смыслом настолько, что Галина перестала верить своим ушам и глупо улыбнулась. Это же мираж, воспаленное воображение, галлюцинация!
– Гляди-ка, эта сучка хочет в попку, – прокомментировал реакцию девушки опер и, взяв ее за руки, стал поднимать со стула.