Тринадцать лет мы с Аней пребывали в автономных плаваниях и проживали разные судьбы, но подсознательно ждали следующего моего и ее дня рождения, чтобы выйти на связь и прокричать сквозь эфир:
«Ты жива? Я жив!» При этом Аня посылала мне телеграммы на киностудию или на Главпочтамт, до востребования, а я посылал ей телеграммы откуда-нибудь из тьму-таракани. А сам отмечал ее день рождения без нее, трусливо и горько, как недолеченный алкоголик тайком пьет воду из водочной рюмки…
Но в то лето 73-го года (или 74-го) дела задержали меня в Москве, я послал Ане какую-то дурацкую телеграмму без обратного адреса, а огромный, в честь Аниного дня рождения букет желтых, цвета разлуки, цветов поставил на окне той квартиры, которую тогда снимал. И пригласил к себе на этот тайный праздник сразу двух молоденьких подруг-актрисулек, с которыми до того периодически спал порознь.
Увидев цветы, но не получив их, девочки тактично промолчали, славно пожарили на кухне цыплят-табака и вообще приготовили роскошный обед с вином, водкой и мороженым. А после обеда (или уже во время его, не помню) мы легко перешли и к плотским забавам. Честно говоря, для меня это был первый эксперимент секса втроем, до этого я все не мог себе представить, что же будет делать «свободная» дама – наблюдать?
Но как раз в тот милый момент, когда обе девочки, стояли на коленях над моими чреслами,– именно в этот святой момент раздался громкий стук в дверь.
– Это еще кто? – изумился я, встал, с усилием запихал в ширинку свой памятник космонавтам и пошел в прихожую.
– Кто там?
– КГБ! – сказал за дверью Анин голос.
Памятник космонавтам рухнул у меня в штанах, а ноги подкосились… Но я открыл дверь.
Она вошла, явно хмельная и с двумя бутылками шампанского в каждой руке.
– Спермой пахнет!– сказала она с порога поморщив свой острый носик, и тут же увидела два молоденьких женских личика, выглянувших из комнаты. – Понятно! – Аня недобро усмехнулась и протянула им бутылки. – Держите, девушки! – А передав бутылки, тут же схватила меня за ворот рубахи и рывком потянула на кухню.
И то ли обессиленный после «заходов» двух актрисулек, то ли от неожиданного Аниного вторжения, я не сопротивлялся.
А она втащила меня на кухню, приставила к стене и, держа одной рукой за воротник, другой стала наотмашь бить меня по лицу, говоря вполголоса:
– Сволочь! Мерзавец! Я люблю тебя, а ты тут с какими-то блядями! Идиот!…
– Я отмечаю твой день рождения. Вон цветы… – сказал я.
– Кретин! Выгони их! Выгони и сделай мне ребенка! Ты слышишь, мерзавец? Я люблю тебя!
– Ну, хватит меня бить.
– Ты сделаешь мне ребенка?
– Нет.
– Почему?
– Потому что я тебя боюсь. Ты меня сломаешь. Однажды я уже сломался из-за тебя и сделал им «Юнгу торпедного катера». Больше не хочу.
– Кретин! Но я же люблю тебя! – она отпустила меня, подошла к кухонному столику, налила в стакан остатки водки из бутылки и залпом выпила.
Ее руки дрожали.
– I don't understand you, Vadim [He понимаю тебя, Вадим]! – один из молодых журналистов из свиты Моники Брадшоу, разгоряченный танцем, подвалил к бару, попросил шесть дринков для своей компании и сказал мне, пританцовывая, пока бармен наливал: – Как ты мог уехать из страны, в которой такие курочки! Поверь, я знаю все ночные бары Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, Бостона и Нью-Орлеана – ни в одном из них нет красоток в таком количестве. Как ты мог уехать отсюда? – Я был трезвый в то время.
– I see. I get your point [Ясно! Я вас понял]! – он усмехнулся, сгреб шесть дринков двумя руками и унес их. А Роберт почти насильно увел танцевать Шурочку
– А действительно, почему вы уехали? – спросила Мария, вынужденно – от тесноты и шума – приближая ко мне вплотную свое сероглазое лицо. Из ее тяжелой косы дразняще выбился маленький пушистый локон.
– Потому что меня выбросили из кино! – коротко, чтобы перекричать музыку, ответил я.
Но она продолжала смотреть вопросительно, и пришлось объяснить:
– Я был режиссером. Может быть, вы видели мои фильмы. «Юнга торпедного катера», «Кавказская любовь»…
– Ой, конечно, видела! «Юнгу» недавно показывали по телевизору.
– Неужели? – изумился я.
– Правда. И вообще этот фильм часто показывают в школах. По учебной программе. А как ваша фамилия?
Я сказал. Она нахмурила свои бровки, словно пытаясь что-то припомнить.
– Нет, – сказала она. – Там нет такой фамилии. Я теперь вспоминаю – там вообще нет фамилии автора.
– Значит, вырезали, – сказал я. – От советской власти всего можно ожидать – вырезали фамилию автора-эмигранта, а фильм крутят… – и я непроизвольно тронул ее локон, выбившийся из косы.
– Vadim, have you seen Mr. Samson [Вадим, вы видели Сэмсона]? – спросила сбоку Дайана Тростер. Все наши мужчины ушли танцевать с московскими chicks, как назвал их Питер, а Дайана осталась одна. Судя по белизне ее носика, она уже приняла дринков восемь.
– Я видел Горация днем на Арбате, – ответил я, убирая руку от косы Марии.
– Это я знаю, он рассказывал. Но после этого?
– Нет, после этого я его не видел.
– Его избил офицер КГБ.
– Что-о???
Она усмехнулась:
– Спросите Монику, они все там были, вся наша молодая банда.
– Возле Верховного Совета. Там была сидячая демонстрация каких-то мусульман, которых Сталин когда-то переселил, я не знаю…
– Месхов, – сказала Мария. – Там сейчас месхи вторую неделю сидят, перед приемной Верховного Совета.
– Точно, – сказала Дайана. – Ну, и наша молодежь вместо балета на льду побежала туда. Они даже сумели пройти внутрь, в офис – вместе с телебригадой Си-Би-Эс. А Гораций решил с этими месхами поговорить. Они, конечно, не говорят по-английски, так он попробовал по-французски и по-испански. Но тут к нему подошел какой-то офицер КГБ, взял за волосы и так стукнул ногой в спину, что Гораций улетел на двадцать футов. Теперь он лежит в номере и боится, что ему сломали позвоночник. Скажи мне, разве русские расисты? Ведь там было не меньше сотни журналистов, но этот офицер не тронул ни одного белого. А Горация…
Я вздохнул. У меня не было никакой охоты читать сейчас Дайане лекцию об отношении КГБ и вообще всего московского населения черным. Но тут меня выручила Мария.
– КГБ – это не просто расисты, – сказала она. – Они хуже, они коммунисты.
– Мария! Тише! – одернул я ее, зная, что в валютных барах под каждой стойкой положено быть гэбэшному микрофону.
– А мы их уже не боимся! – храбро сказала Мария и отхлебнула, наконец, из своего бокала.