…Да, так вот. На чем я остановился? Вспомнил: Аня шла по Бескудниковскому бульвару. За сугробами была видна только верхняя часть ее фигурки – тонкие льняные волосы рассыпались по шерстяному платку на ее плечах, светлая дубленка расстегнута на две верхние пуговицы. Некоторое время я ехал за ней вдоль мостовой на своем «жигуленке», а потом, в разрыве между сугробами, увидел ее всю – с тяжелой авоськой, в которой она несла из продмага капусту, картошку и бутылку вина «Твиши». Ее дубленка была чуть выше колен, а ниже был виден подол широкой юбки из темной клетчатой «шотландки» и высокие сапожки на каблучках. Эти сапожки скользили по свежему снегу, авоська оттягивала Ане руку, и она близоруко смотрела себе под ноги, чтобы не упасть.
Я круто свернул руль «жигуленка», дал газ и, распугав пешеходов, на второй скорости протаранил сугроб прямо перед ней. Потом открыл правую дверцу: -Девушка, вас подвезти?
– Псих ненормальный! Идиот! – сказала рядом какая-то испуганная старуха. – Жид проклятый! Аня села в машину. – Дурында, ты меня тоже напугал! Я чмокнул ее в щеку и, не обращая внимания на старуху-антисемитку, прямо по тротуару поехал к торчащей впереди двенадцатиэтажной башне. Там, на 10 этаже, была квартира Семена. Семен так симпатизировал Анне, что назавтра после нашей встречи в «Пекине» улетел в Узбекистан монтировать учебный фильм о работе хлопкоуборочных комбайнов, оставив нам с Аней свою квартиру и Яшку. И я уже собирался лихо подвезти Аню прямо к подъезду, но тут, буквально из-за сугроба, выросла фигура милиционера.
Он поднял руку и поманил меня пальцем. Я высунулся в окно:.
– Дорогой, я тут живу, в этом доме! А подъехать невозможно, снег кругом!
– Ваши документы! – сказал он сухо. У него было желчно-заостренное, как у выбракованной лошади, лицо язвенника, а на шинели – погоны капитана.
– Дай ему трояк, – тихо сказала мне Аня. Она знала, что мои документы нельзя показывать московским милиционерам: в моем паспорте нет московской прописки и, следовательно, я не имею права проживать в Москве, а уж тем более – владеть здесь машиной!
– Он не возьмет и десять, – сказал я ей и открыл «бардачок». Я горжусь тем, что всегда безошибочно определял в России, кто из милиционеров берет три рубля, а кто – только пять и выше, но, к сожалению, этот мой талант совершенно неприменим в Америке. Хотя, может быть, там оперируют другими цифрами, недостижимыми для моей интуиции.
Как бы то ни было, я открыл тогда «бардачок» и вытащил из него большую, свернутую в трубочку «Почетную грамоту Министерства внутренних дел СССР». Это была моя палочка-выручалочка в самых трудных ситуациях. Я протянул ее милиционеру и сказал:
– Товарищ капитан, вы, конечно, смотрели фильм «Юнга торпедного катера»?
Тут не могло быть осечки, потому что два года назад меня пригласили показать этот фильм на Всесоюзном слете отличников милиции, где был сам министр МВД Щелоков. И ему, бывшему фронтовику, так понравился фильм, что он собственноручно вручил мне на сцене эту Почетную грамоту «за создание высокохудожественного произведения киноискусства» и приказал включить эту картину в обязательную программу политической подготовки сотрудников советской милиции. Не знаю, где еще в мире полиция награждает режиссеров грамотами «за создание высокохудожественных произведений», но при всем идиотизме этого «почета» я бы и сейчас не отказался получить такую же грамоту от полицейского комиссара штата Массачусетс. Думаю, это спасло бы меня от большинства штрафов.
– Ну, смотрел, – сказал про мой фильм капитан советской милиции. И кивнул на грамоту: – А это что? – Прочитайте, пожалуйста, – попросил я. Во всех аналогичных ситуациях одного взгляда на подпись Щелокова было достаточно, чтобы милиционер взял под козырек и сказал; «Проезжайте, товарищ режиссер! Желаю всего хорошего!». Но на этого капитана грамота произвела совершенно обратное впечатление. Он позеленел лицом, и на его лошадиных скулах четко обозначились желваки бешенства.
– Понятно, – сказал он. – Значит, если вы кино делаете, то вам можно и по тротуарам ездить? Так, что ли? Ваши документы!
– Извиняюсь, товарищ капитан… – струсил я. – Честное слово, это первый и последний раз!
– М…к! – тихо сказала мне Аня и вышла из машины. – Товарищ капитан, это я виновата! Просто у нас сегодня помолвка, ну и он слегка не в себе, гусарит, – и она так близко, вплотную шагнула к милиционеру, что просто касалась его своей распахнутой дубленкой. – Понимаете, товарищ капитан? Вы уж нас извините! Ну, хотите, я вас поцелую?
Он посмотрел ей в глаза. Ее лицо было рядом с его лицом и пар их дыхания смешивался на морозе,
– Ну, хотите? – повторила Аня. По-моему, от одного ее взгляда у этого милиционера ноги стали такими же ватными, как у меня десять лет назад.
– X…хочу… – сказал он пресекшимся голосом.
Она обняла его за шею так крепко, что с него слетела милицейская шапка-ушанка, и поцеловала прямо в губы. И это был такой поцелуй, что капитан даже закрыл глаза.
– Ну, что делают! Что делают! – сказала старуха антисемитка, проходя мимо нас.
Отклеившись от милиционера, Аня села в машину и приказала:
– Поехали! – Я тронул машину.
– Тьфу! – плюнула мне сзади на бампер старуха-антисемитка.
– Я тебе счас поплюю, дура! – крикнул ей милиционер. – Не видишь – это молодожены!
Да, первую неделю мы с Аней прожили, как настоящие молодожены. Или, пожалуй, еще лучше – ведь наш роман был десятилетней выдержки, как лучшие марки коньяка. Но после первой недели этот горьковатый, в духе Ремарка, привкус десяти потерянных лет уже не смягчала одна бутылка «Твиши». Аня не могла усидеть дома – по вечерам она рвалась в рестораны, в бары, в Дом кино и в Дом журналистов. Я не думаю, что она была алкоголичкой (хотя именно так я думал о ней тогда), но я полагаю теперь, что эта богемная, ресторанно-ночная жизнь была ее наркотиком. Только там, ей казалось, происходит жизнь, только там, выпив шампанского или водки, она чувствовала себя снова юной и неотразимо красивой. Но, к несчастью, ей было уже не 19 лет, и даже мини-юбки, открывающие ее стройные ноги, уже вышли из моды. И другие, свежие лица девятнадцатилетних принцесс притягивали к себе глаза мужчин, порой даже не останавливаясь на Ане. Она страдала от этого и пила еще больше, и заставляла меня пить, и снова задирала в барах каких-то иностранных журналистов, армян, офицеров-подводников…
Я терпел это еще неделю. Я уже видел, что это конец, распад, даже не финал, а эпилог нашего с ней романа. Но я терпел, потому что знал: это женщина моей жизни. Пусть она алкоголичка, и пусть она вернулась ко мне только потому, что никто, кроме меня, уже не водит ее по ночным московским кабакам и не дает ей этой наркотической смеси куража, влюбленности, секса и шампанского. Может быть, от сознания конца своей юности она и заболела полгода назад, а теперь я – один – еще могу подарить ей последний бал. Как фея – Золушке. И я дал себе срок – еще неделю.
А в конце второй недели прилетел Семен. Конечно, он деликатно прислал заранее телеграмму о дне своего приезда и прилетел утром, к завтраку. Аня накормила его гренками, а потом поцеловала в лысину и сказала: – Спасибо, Сема. Посади меня на такси, пожалуйста. – Почему? – удивился он. – У Вадима машина. Тебе куда нужно?