Я никого не виню и не пытаюсь иронизировать – я не Жванецкий, не Лиходеев и не Шендерович. Я пишу это донесение совершенно всерьез. Коммунисты не только вырезали, расстреляли и сгноили в ГУЛАГе сорок миллионов лучших российских мужчин и женщин, они срезали улыбку с лица нации. И не в одной России, а всюду, где они брали власть, – в Польше, Чехословакии, даже в Китае и Вьетнаме, – люди забывали элементарное свойство человечности – доброжелательность и улыбку. Вместо них большевики привили своим народам революционную бдительность и суровую нетерпимость к любому добродушию. И задача, которую Вам предстоит решить в первую очередь, не экономическая и не политическая, она – по объему – равновелика реформе Петра Первого: как Петр стриг бороды боярам, насильно приучал к этикету и вину вместо водки, так и Вам предстоит заново – декретом – ввести в стране доброжелательность.
Нет, не отмахивайтесь, и насчет декрета я абсолютно всерьез. Спросите у любого эмигранта, который прошел освоение улыбки в США (где без этого вас не примут на работу даже вахтером), проверьте у любого психиатра или актера: если нельзя настроиться на улыбчатость изнутри, внутренним добродушием (поскольку его нет), то можно приобрести это добродушие с другого конца, механически, заставив себя улыбаться по сто раз на день. Физиология работает на характер так же, как характер на физиологию.
Вечером, в Париже, когда я обсуждал эту тему с двумя европейскими экономистами российского происхождения, они мне сказали:
– Тебе улыбаются американские и французские пограничники вовсе не потому, что они к тебе хорошо относятся. А потому, что в их рабочих правилах им предписано говорить «Бонжур» и «Вэлкам хоум!».
Внимание, Владимир Владимирович! Вот рычаг! Вот звено, которым можно вытащить из души остервенелого народа всю ржавую совковую цепь! Вы же президент! Так впишите в Устав пограничной службы первое правило: улыбаться и говорить «здрасте» приезжим! Чтобы только с этого и начиналась Родина. И в трудовое законодательство страны тоже впишите: улыбаться и говорить «здрасте» посетителям! И обязательно проведите, продавите эти законы через Думу, чтобы эти простые правила внутреннего доброжелательства друг к другу проснулись наконец и у думских депутатов. Без этого не заработают никакие другие реформы даже при самых крупных инвестициях. Те же мои парижские друзья, обсуждая Ваши реформы, сказали мне:
– Какой бы фурор ни производил Путин в Гамбурге или на других саммитах, Россия не получит никаких серьезных западных инвестиций, потому что в России к ним подход один: дайте нам ваши деньги, а куда и как их потратить, мы сами разберемся. Но России и не нужны западные инвестиции! России нужны российские миллиарды, вывезенные русскими за рубеж. Вот если Путин сумеет создать систему, при которой эти деньги вернутся вместе с хозяевами, то уж эти русские не дадут исчезнуть ни одному доллару в черной дыре российской экономики, они заставят каждый цент работать на дело.
– Но как же это сделать? – вскричал я. – Подскажите! Я доложу Путину в следующем донесении!
– Не нужно его торопить, – было сказано мне. – Пока он все делает правильно…
Хорошо, Владимир Владимирович, я не стану торопить Вас с системными экономическими реформами, это не моя профессия. Но духовная, душевная сфера – это по моей части. И вот Вам пример, как просто это работает.
Лет десять назад, когда я жил в Нью-Йорке, в Бронксе, прилетел ко мне в гости московский приятель в немалых правительственных чинах. Высокий, крупный, пожилой, на лице бдительно-партийное отчуждение ко всему американскому. У советских, как известно, собственная гордость, на буржуев смотрим свысока. Вечером, в день его прилета, посидели, отметили его приезд, он высказался по поводу нашей загнивающей демократии и бездуховности. Лег спать. Но в силу перехода через восемь часовых поясов встал в шесть утра, облачился в спортивный костюм и бодро побежал на пробежку. Я встал в семь – его уже не было. В семь тридцать – нет, в восемь – нет. Я забеспокоился – это хоть и белый район, но все-таки Бронкс, а человек по-английски – ни слова. В полдевятого, когда я уже звонил в полицию, является. Улыбка до ушей, глаза сияют, лицо счастливое. Я спрашиваю: в чем дело, где ты был?
– Знаешь, – восклицает, – меня тут, оказывается, все знают!
Я изумился:
– Тебя знают?!
– Ну да! Я бегу, а все встречные мне улыбаются и говорят «Гуд морнинг!».
Он, оказывается, три часа бегал, собирал встречные улыбки, не мог насытиться!
А теперь, Владимир Владимирович, последняя сценка из московской жизни.
Пару лет назад, май месяц, я только что прилетел в Москву, друзья поселили меня над «Макдоналдсом» в доме на Тверском бульваре. Поскольку прыжок был через восемь часовых поясов, я тоже встал в шесть утра, облачился в спортивные трусы, кроссовки и майку и бодренько выбегаю на Тверской бульвар на утреннюю пробежку. Теплынь, утро красит нежным светом, просыпается с рассветом вся кипучая и могучая, я бегу и по американской привычке на ходу улыбаюсь встречным спортсменам, говорю им «здрасте» – нет, не всем прохожим, я же не сумасшедший, я только своему брату, который бегом от инфаркта.
Но ни один не отвечает!
Ни один!
Больше того – оскорбленно отводят глаза и лица, как будто я с утра сделал им гнусное предложение.
Все-таки бегу дальше. Вижу: впереди идет по дорожке мужичок ростом метр с кепкой, но косая сажень в плечах и затылок давно не стриженный. Крепкий мужичок. Я беру круто влево и обгоняю его в метре от его плеча. Но то ли от хруста песка под моими кроссовками, то ли еще от чего, но мужичок эдак дрогнул на ходу, а затем громко, на весь бульвар послал мне в спину:
– Бля!! Убивать надо!!!
Вот с чего начинается Родина, дорогой Владимир Владимирович!
Если Вы действительно собираетесь вернуть Россию на столбовую дорогу цивилизации – оцените дистанцию, и – да поможет Вам Бог в этом каторжном труде!
Эдуард Тополь.
Майами – Париж – Москва, 12–14 ноября 2001