Черная белка выскочила из-за куста на аллею и уселась на задних лапках, изящно подняв пышный хвост и вопросительно глядя на Ставинского и Вирджинию черными бусинками глаз.
– Вот, – сказал Ставинский. – У вас даже белки другие – черные. А в России белки рыжие. И я привык к рыжим белкам, ну что тут поделаешь? Знаете, что сказала мне дочь, когда мы сюда приехали? Она полгода не выходила из квартиры, даже в парк погулять. Она говорила: «Папа, мне здесь цветочки не пахнут, меня здесь солнышко не греет, меня здесь травка не ласкает, отвези меня назад». Вот. Но у нее это прошло, она уже и по-русски едва говорит, а я… Нет, меня здесь солнышко не греет… И поэтому я должен, должен вернуться.
– Хорошо, допустим, что убийство Садата смешало им какие-то планы. Хотя и не доказано, что русские имеют отношение к этому убийству, но ясно, что им это на руку. На их месте я бы тоже не стал сейчас напрягать обстановку в мире до такой степени – в Египте убивать Садата и в то же время пугать Европу своими подводными лодками. Я бы тоже что-то изменил, отложил. Но сегодня уже двадцатое октября, сколько можно ждать? Неужели никак нельзя связаться с этим Юрышевым и узнать, в чем там дело?
Даниел Дж. Купер раскачивался в кресле и тоскливо смотрел в окно. Октябрьские дожди заштриховали Вашингтон, убийство Садата дает Кремлю новые карты для игры на Ближнем Востоке, Белый дом требует от CIA точной информации о русских планах, и он, Купер, уже намекал в верхах, что в ближайшее время даст президенту самую точную информацию, но… где же эта чертова подводная лодка и где этот полковник Юрышев?
– Я уже дважды звонил в Москву этому Стивенсону, – сказал Мак Кери. – Но у него никаких новостей нет, а сам он выйти на этого Юрышева не может. И вообще, выходить на него напрямую опасно – можно завалить все дело. Единственное, что остается, – ждать седьмого ноября, военного парада на Красной площади. Обычно на этих парадах бывает весь Генеральный штаб. Если Юрышев будет на этом параде, Стивенсон может как бы случайно попасться ему на глаза и дальше – судя по обстановке… Но для этого его нужно вызвать из России и проинструктировать. И было бы эффективней, если б вы с ним поговорили сами.
– Н-да… Слабая возможность, прямо скажем. Как говорят русские, хуже нет, чем ждать и догонять. Ладно, я знаю редактора «Вашингтон геральд». Попробую уговорить его вызвать этого Стивенсона сюда на пару дней. А что с этим двойником-эмигрантом и его «женой»?
– По-моему, у них роман в самом разгаре, – усмехнулся Мак Кери. – Во всяком случае, они все время вмеcте, и я боюсь, как бы они не поженились всерьез. Тогда либо он откажется лететь, либо она тоже захочет остаться в России.
– Этого только не хватало! CIA в качестве сводни или бракопосреднического бюро. А что? Может быть, в самом деле нам с вами закрыть эту лавочку и стать свахами – у нас это неплохо получилось. У них уже есть визы в Союз?
– Визы пришли доктору Вильямсу четыре дня назад, и вчера он улетел во Флориду отдыхать. Но Ставинскому и госпоже Парт я еще не сказал, что есть визы, – как я им тогда могу объяснить задержку?
– Хорошо. Давайте подождем еще, ну… пять дней. Если не будет ни подводной лодки, ни сигнала от Юрышева – придется их отпустить по домам.
– Ну, госпожа Парт поедет, конечно, домой. Но вот Ставинский… Он уже похоронен, он не может вернуться к дочке с того света. К тому же с чужим лицом.
– Н-да… Действительно. Что же он будет делать?
– Придется, я думаю, заплатить ему хотя бы треть обещанной суммы как неустойку или компенсацию. А дальше пусть он сам думает.
– Но как он будет жить в Америке? Под какой фамилией? Ведь его сошиал-секьюрити номер уже закрыт. А добывать ему другой – это объяснять в ФБР, что, и как, и зачем! Елки-палки, ну и кашу мы с вами заварили! – Купер встал и со вздохом подошел к окну. Скука серого дождя была за стеклом. Там, в Москве, семь законспирированных резидентов работают в разных советских организациях на CIA. Несколько русских дипломатов и сотрудников МИДа в Москве не брезгуют брать взятки. Но он не может выпустить их на этого Юрышева – это слишком рискованно. Нет, нужно ждать. Как это поется в русской песне? «Нужно только выучиться ждать, нужно быть спокойным и упрямым…»
– Ладно, – сказал он. – Ждем до двадцать пятого числа.
Уже несколько раз звонил Вирджинии Марк, говорил, что скучает и хочет прилететь к ней в Вашингтон. Мужчины всегда так. Когда она была там, под боком, он целыми днями, а порой и ночами, шлялся где-то, ему не сиделось с ней дома, у него были свои дела, свои компании. А теперь он заскучал. Вирджиния нервно отвечала, что занята, что целыми днями съемки, что она вот-вот должна улететь в экспедицию, а Марк говорил, что он тем более хочет повидать ее перед отъездом, ведь они уже месяц не виделись. Последний разговор был особенно трудный, Марк наигранно бодрым голосом спросил, не завела ли она себе любовника в Вашингтоне, и Вирджиния тут же нагрубила ему – она же не проверяла его, когда он исчезал из дома с голливудскими потаскухами, которые называли себя продюсерами. Марк обиделся, Вирджиния бросила трубку. Она и сама не знала, что с ней происходит. Разум взрослой женщины говорил ей, что нельзя увлекаться этим русским камикадзе – тут нет будущего, он останется в России и пропадет там. А если и не пропадет – что ей из этого, они уже никогда не увидятся. Но совсем другое чувство заставляло ее ждать, когда он позвонит, и проводить с ним все свободное время. Жалость к нему? Нет, это уже была не жалость, а что-то совсем другое, чему и нет названия. Но предложите любой женщине встретиться с мужчиной, который сознательно идет на чудовищный, смертельный риск, – скажем, на пересадку сердца или на безвозвратный полет на Венеру, – и она скажет: «Да, я хочу его видеть», и за этим «видеть» будет гораздо большее. Может быть, потому в пещерный век женщины крепче и верней любили своих мужчин – ведь эти мужчины каждый день уходили на смертельный риск охоты на диких зверей… И еще одно, какое-то неосознанное чувство ревности руководило ею – ревности к России. Вирджиния считала себя американкой, настоящей американкой, да она и была ею. И вот появляется человек, который готов изменить ее стране, который предпочитает какую-то далекую, страшную Россию ее стране, словно бросает одну женщину ради другой.
Показать ему эту страну, заставить его если не полюбить, то хотя бы восхититься тем, чем она, американка, привыкла гордиться с детства, считая, как и все американцы, что нет в мире места лучше Америки и нет страны прекрасней…
Вирджиния набрала в «Эксоне» путеводителей по всем окрестностям Вашингтона, и они со Ставинским объезжали национальные парки, этнографические музеи, останавливались в экзотических индейских ресторанах-бунгало, в японских, китайских, французских и украинских ресторанах, ходили на концерты симфонического оркестра Ростроповича, на французский балет, в японский театр – весь мир был в Америке, все и вся приезжали сюда, на эту «крышу мира», а он, Ставинский, – отсюда?
В их отношениях еще не было того, о чем сказал Мак Кери своему шефу Даниелу Дж. Куперу, – не было постели, даже поцелуев или тех как бы случайных касаний рук, плеч, взглядов, которые возбуждают сексуальный позыв. Ставинский вел себя как брат, как сын – и это легко сломало привычную настороженность женщины к мужчине, который может и даже как бы имеет право посягнуть на тебя – все-таки они хоть и фиктивные, но «супруги»… Но это же и задевало ее женское самолюбие – вот после целого проведенного совместно дня, после прогулки по романтическому национальному парку, где они стояли над рокочущим водопадом Потомака, бродили среди осенней зелени в уютной осенней тишине, после вечернего концерта с расслабляющей музыкой Сен-Санса, – вот он привозит ее в отель, провожает до лифта и… «Спокойной ночи, Вирджиния. Какие у нас планы на завтра?» – «Еще не знаю. Может быть, с утра позвонит мистер Мак Кери?» – «О'кей, созвонимся. Спокойной ночи!»