Генерал, вытянув длинные, в теплых носках, ноги, полусидел-полулежал в просторном салоне лимузина, пил крепкий чай из стеклянного, в серебряном подстаканнике стакана и читал «Горький-парк», изредка хмыкая над очередной неточностью в описании Москвы или русского быта. Вирджиния сидела рядом на сиденье, подобрав под себя ноги, смотрела в окно и тоже пила чай. Причудливый поворот ее жизни уже не тревожил ее, заставляя в ужасе просыпаться среди ночи. Сейчас, когда слабые толчки еще одной, новой жизни уже зазвучали в ее теле, инстинкт сохранения не только своей, но и этой второй жизни заставлял ее актерскую натуру находить в общении с генералом те краски и детали, которые пленяли и очаровывали ее всевластного любовника и покровителя. Вовсе не хитростью, а инстинктом актрисы угадывала она, какой реакции ждет от нее партнер и как важно восхищаться всем, что он показывает ей. Ей действительно нравилась Россия, ее действительно восхищали картины Третьяковской галереи, ее поразил «Иван Грозный, убивающий своего сына» и заворожило «Явление Христа народу», и ее пленила ночная, с высоты Ленинских гор, Москва, но при этом она еще интуитивно-актерски обволакивала свои чувства в типично американскую яркую упаковку: «Грейт! Вандерфул! Эксайтинг! Фантастик! Анбеливбл!» Не притворяясь, а только чуть-чуть педалируя свои восторги русской природой и русским искусством (точно так же, как в интимные минуты она педалировала свое удивление сексуальными потенциями генерала), Вирджиния и не подозревала, что завладевает сердцем генерала самым простым, пошлым, банальным, но и самым верным способом – лестью.
После часа дороги перед машиной, словно из веков русской истории, возникли золоченые купола Лавры – златозвонная и белокаменная сказка русского зодчества.
Опоясанная кирпичной стеной крепость старинного Троице-Сергиева монастыря возвышалась над заснеженной горой, и мощные сторожевые каменные башни были выдвинуты с четырех сторон крепости вперед, нависая над глубокими не то рвами, не то оврагами, словно предупреждая всякого о гибельности штурмовать эту крепость силой оружия. А тех, кто дерзнул бы преодолеть заградительный огонь этих форпостных башен, ждали башни на самой крепостной стене. Со времен свержения татаро-монгольского ига эта крепость была северной защитницей столицы Московского государства. Тех же, кто приезжал в монастырь как добрый и желанный гость, ждал единственный и парадный въезд в крепость через тяжелые, кованые Успенские ворота…
Сейчас несколько монахов, кутаясь от мороза в черные рясы, стояли в этих воротах и сдержанными поклонами встречали кортеж генерала. Расположенное в монастыре патриаршество Русской православной церкви было загодя предупреждено о важном визитере, и в этот день доступ сюда был закрыт для всех посетителей – как русских, так и иностранных.
Не задерживаясь в воротах, лимузин генерала, сбавив скорость, проследовал за передней машиной охраны мимо Успенского собора к главной достопримечательности монастыря – Троицкому собору, и генерал, надев теплые полусапоги и темно-серое, на меховой подстежке, пальто, вышел из машины, предупредительно подав руку Вирджинии.
Белокаменный, сложенный из тесаных блоков и украшенный, как поясом, по камню орнаментом собор открылся взору высоких гостей. Золоченый купол взлетел в солнечное небо и был похож на шлем древнего воина. Легкий пушистый снежок скользил по этому шлему и, не задерживаясь, слетал вниз, к порталам белокаменных лестниц, которые вели в собор. На лестнице парадного входа тоже стояли молодые монахи – студенты местной духовной семинарии. Глубокими поклонами они встречали поднимающихся по ступеням генерала и его спутницу. Изнутри собора был слышен шум заутренней службы.
При входе в собор генерал снял меховую шапку.
Вирджиния поразилась – внутри собор казался куда более громадным, чем снаружи. Высокие, вытянутые вверх арки сводов и открытый барабан купола, откуда лился основной поток света, придавали залу дополнительный объем и воздушность. А древняя фресковая роспись и три ряда старинного красно-голубого, в золотых и серебряных окладах иконостаса, расписанного знаменитыми русскими мастерами Андреем Рублевым и Даниилом Черным, с взыскательными, полыхающими темным скифским огнем глазами Иисуса Христа и Божьей Матери, и обитые чеканным и просеченным серебром старинные, семнадцатого века, царские врата при алтаре, за которым молча и смиренно стоял в шитых золотом и жемчугом одеждах патриарх всея Руси Пимен, и златые хоругви над алтарем, и священник в ало-парчовой рясе, который вел заутреннюю службу, и мужской монашеский хор, и особое, непостижимой чистоты и благозвучности пение этого хора: «Твою странноправную, Ксение, память совершаюше-е-е… любовью почитающи тя… поем Христа во всех тебе подающего крепость исцелений… Ему же всегда молимся о всех нас…» – все это наполнило Вирджинию неподдельным религиозным трепетом и восторгом.
Она заметила, что генерал остановился в двери собора у столика со свечами, взял две свечи, но затем в замешательстве стал рыться в карманах и оглянулся на следовавшего за ним по пятам телохранителя. За многие годы это был, наверное, первый случай, когда генералу понадобились наличные деньги – все остальное ему полагалось или доставлялось бесплатно. Телохранитель тотчас сунул руку в карман своих форменных черных брюк и заплатил за свечи, которые взял генерал.
С этими свечами, под размеренное чтение священником жития преподобной Ксении, которая «вела истинно ангельскую жизнь, всех любила, всем оказывала помощь, какую только могла, для бедных была благотворительницей, для скорбящих утешительницей, для грешных наставницей», генерал и Вирджиния подошли к иконам – генерал к иконе Николая Угодника, а Вирджиния к иконе Божьей Матери.
Когда генерал еще только надумал показать Вирджинии Загорск, странная, удивившая даже его самого мысль посетила его, а потом окрепла в нем, как твердое и тайное решение. Конечно, он был атеистом и не верил ни в Бога, ни в черта. И Отдел по делам религиозных культов при Совете Министров СССР был укомплектован его, кагэбэшными, сотрудниками и, таким образом, подчинялся не столько Совету Министров, сколько лично ему, генералу. Но реальная возможность достичь вскорости высшей и практически царской власти в стране вплотную приближала генерала к другой власти над миром – вечной, Божественной. И он подошел со свечой к иконе Николая Угодника, покровителя всех русских царей и богоугодных их начинаний. Отблеск горящих под иконой свеч заиграл в стеклах его очков, и твердый взгляд его встретился со взглядом Николая Угодника. Он не просил у иконы благословения, он не унижался прошением, но все же…
А Вирджиния смотрела в глубокие, темные, семитски тревожные очи Богоматери. И тихие, беззвучные, с детства заученные слова молитвы произносили ее губы. Она просила Деву Марию благословить ее будущего – нет, уже живущего, уже толкающегося у нее в животе! – ребенка.
– Слава Тебе, показавшему нам свет… – произнес священник, возвещая об окончании службы.
– Слава в вышних Богу, – запел хор, – и на земле мир в человецех и благоволение…
Служба закончилась, открылись царские врата алтаря, и двое прислужников под руки вывели патриарха на амвон. Отсюда он молча, двумя руками, древним ассирийским благословением благословил молящихся монахов и хор и затем, дождавшись, когда хор и монахи покинут собор, обратил свой взор на генерала и Вирджинию.