Не долго думая, Ставинский тоже вырулил на тротуар. На широких каменных ступенях театрального подъезда стояли крепколицые, спортивные ребята – все в гражданском, но явные гэбэшники.
Отводя глаза от гэбэшных фигур, Ставинский взглянул на часы. Было 18.59, он и Галя явно опаздывали, спектакль начинался в 19.00. Пока Ставинский получил билеты, оставленные Ильей Андроновым на имя генерала Юрышева, прошло еще минуты три. Опять бегом по широким ступенькам вверх, в раздевалку театра.
– Я побегу в зал занять места. – Галя сбросила свою шубку на руки Ставинскому и по боковой лестнице умчалась в партер.
Раздевалка нового МХАТа была огромная. Гардеробщики в синих ливреях с золотыми галунами проворно принимали одежду, выдавали номерки, бинокли и театральные программки. Но привычная театральная праздничность была сегодня насыщена какой-то нервозностью: и тут торчало человек восемь дюжих гэбэшников.
Сдав свою шинель и Галину шубу, Ставинский торопливо направился в зал. В фойе толпились человек сорок мужчин, которые никуда не спешили и – по всему было видно – не собирались смотреть спектакль. «Тоже гэбэшники, – подумал Ставинский, – да что за спектакль такой?»
Войдя в партер, Ставинский окинул взглядом зал. Он никогда не был в этом новом здании МХАТа, театр переехал сюда из старого, в Художественном проезде, здания уже после его эмиграции из СССР. Но он хорошо помнил, как строили этот театр – его строили лет двадцать, и стройка прерывалась подчас на годы, и вечно на Тверском бульваре торчала эта каменная, с пустыми глазницами коробка здания, которую московские таксисты называли презрительно то «крематорием», то «моргом», то «вторым мавзолеем».
Теперь в огромном зале театра были тот полумрак и та живая тишина, какие бывают за несколько секунд до открытия занавеса, когда свет уже погашен и зрители оседают в мягких креслах, торопливо и застенчиво откашливаясь в кулак.
И вдруг в этой тишине послышался громкий женский крик:
– Сережа! Сергей!!!
Впереди, в четвертом ряду партера, рядом с правительственной ложей стояла Галя, махала Ставинскому программкой и звала:
– Сюда! Сережа!
И весь зал повернулся в ее и его сторону.
«Идиотка, – мысленно выругался Ставинский. – Платье свое демонстрирует, кретинка!»
В ту же секунду чья-то жесткая рука взяла его за плечо и негромкий мужской голос сказал над ухом:
– Быстрей, товарищ генерал. Пройдемте…
У Ставинского рухнуло сердце.
А гэбэшная рука уже заботливо вела его вперед, к четвертому ряду.
В сопровождении этого заботливого дюжего гэбэшника Ставинский шел по театральному проходу, чувствуя на себе сотни взглядов – как неопознанный самолет в ночном небе, захваченный скрещением прожекторов.
«Убью!» – думал он на ходу о Гале, но в ту секунду, когда они подошли наконец к четвертому ряду, вспыхнули вдруг лучи всех театральных прожекторов и осветили… нет, не сцену, а именно ту ложу, под которой стояла Галя.
Грохот аплодисментов потряс огромный зал нового здания МХАТа. И только теперь по направлению волны этой овации понял Ставинский, что, собственно, происходит сегодня в театре, – прямо над его головой, в трех метрах от их мест в четвертом ряду партера, входили в правительственную ложу Леонид Ильич Брежнев, Константин Черненко, Андрей Громыко, Юрий Андронов, Дмитрий Устинов.
Так вот из-за кого окружен сегодня театр таким количеством гэбэшников! И это они, гэбэшники, разом, словно по команде, встали во всех концах зала, бешено аплодируя в сторону правительственной трибуны и цедя сквозь зубы соседям – простой театральной публике:
– Встать! Встать!
И, то ли подчиняясь этому приказу, то ли поднятые общей волной верноподданничества, все зрители, все 1500 человек, оказавшиеся сегодня в зале, встали и дружной овацией приветствовали родное коммунистическое правительство.
И конечно же, стоя аплодировали этому правительству Ставинский и Галя.
Подержав на весу руку и кивком головы откланявшись залу, Брежнев опустился в кресло так, как садятся в кресло обитатели домов престарелых, – сначала медленно, словно с усилием подогнул ноги, а потом уже ни руки, ухватившиеся за подлокотники кресла, ни ноги не выдержали веса и уронили его на сиденье. И теперь одновременно, как по команде, уселись рядом с ним Черненко, Громыко, Андронов, Устинов…
Смолкла овация. Зал, затихая, осел. Погасли направленные на правительственную ложу прожекторы.
Галя сунула Ставинскому в руку программку. При неярком свете, истекающем от красной подвески над боковой дверью, Ставинский прочел:
«Так победим!»
Пьеса Михаила Шатрова.
Постановка народного артиста СССР Олега Ефремова.
Сценография Ильи Рутберга.
В роли Владимира Ильича Ленина – артист Александр Калягин.
Действие происходит в 1923 году, в Кремле, во время последнего визита В.И. Ленина в его рабочий кабинет.
Роли исполняют: Фотиева, секретарь Ленина, – Елена Проклова…»
Читая программку, Ставинский не заметил, когда открылся занавес, и только толчок Галиного локтя обратил его внимание на сцену. Там при уже открытом занавесе стояла скромная декорация ленинского кабинета в Кремле. Тяжелый письменный стол, настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром, высокие напольные часы и окно с видом на Красную площадь.
Из левой кулисы как-то бочком, озираясь по сторонам, в полной тишине и почти неслышно входит больной Ленин. Он молча оглядывает свой кабинет, секретаршу, которая, кутаясь в пуховый платок, печатает что-то на машинке.
И вдруг из правительственной ложи Ставинский услышал протяжно-удивленно-внятный голос Брежнева:
– Ле-е-енин… Надо бы похло-о-опать…
Ставинский и все, кто сидел рядом с ним, непроизвольно повернулись на этот голос. А там, в ложе, кто-то из брежневских советников уже склонился к уху Брежнева и что-то шептал ему, но Брежнев капризно повел головой и сказал советнику:
– Но это же Ленин! Надо ему похлопать…
В этот момент резко, грохочуще, залом завладела музыка. Рванулся на сцене круг. И, словно вихрем ленинских воспоминаний об Октябрьской революции 1917 года, ворвалась на сцену пантомима захвата Зимнего дворца, развала германского фронта, кронштадтского мятежа, наступления Антанты, тифа в Поволжье… В ритме музыки, которая символизировала вихрь революции, мчался сценический круг – все быстрее и быстрее – вокруг того человека – больного, растерянного, – который силой своего гения собрал в свой маленький кулачок все приводные ремни истории России.
Зал взревел от восторга – так красочно и мощно это было сделано.
А в правительственной ложе Брежнев выпрямил сутулую спину и гордо взглянул на своих приближенных:
– Я же говорил, что надо хлопать! Я же говорил! – Он стал хлопать вмеcте с залом. Ставинский и Галя сидели так близко от правительственной ложи, что слышали каждое слово Брежнева. Старик был уверен, что зал аплодирует Ленину и только его советники тупо помешали ему правильно реагировать на спектакль.