– Подождите, но у меня нет никакого мужа!
– Мужа мы вам дадим, – улыбнулся Купер. – Даже двух: одного туда, в Россию, а другого – оттуда. Оба вас уже ждут. Милая Вирджиния, я понимаю, что это предложение звучит дико. Но скажите честно: в кино вы бы отказались от такой роли?
Она молчала.
– Конечно, нет, – продолжил он. – Ну а чем жизнь отличается от кино? Та же система Станиславского: нужно уметь жить в предлагаемых обстоятельствах. Вот и все. И тут предлагаемые обстоятельства очень простые: туристическая поездка в Москву двух молодоженов. Такое свадебное путешествие. Даже больше! – Новая идея пришла Куперу в голову. – Это может быть такой свадебный круиз, например Рим – Париж – Москва. И оттуда домой, в Америку. – Он посмотрел на Мак Кери, и тот понял его идею – при таком круизе у советского посольства будет меньше подозрений при выдаче виз. Богатая супружеская пара совершает типично американское свадебное путешествие. И тут же повернулся к Вирджинии: – Ну, как?
– Я не знаю… Я должна подумать, – сказала Вирджиния и не удержалась, спросила: – А этот человек будет моим мужем? – Она взглянула на Мак Кери.
– Нет, – улыбнулся Мак Кери. – Я бы не возражал быть вашим мужем, конечно, но, к сожалению, это не я.
– Вас, наверно, смущает один щепетильный момент, – сказал Купер. – Но тут вы можете быть спокойны – речь идет о том, чтобы играть роль мужа и жены, а не быть ими на самом деле. Этого никто не требует, честное слово. Давайте договоримся так: вы подумаете до завтра, а завтра утром, в девять, мы вам позвоним. Если вы откажетесь, в десять есть самолет на Лос-Анджелес, вы спокойно улетите домой, а мы… будем искать вам замену. Что вам заказать на десерт?
Какое время суток диктует нам радикальные решения? Конечно же, ночь.
Днем Вирджиния бродила по солнечно-жаркому Вашингтону, уже просохшему после дождя, зашла в Национальный музей искусств и долго гуляла по выставке Родена, почти забыв о том выборе, который ей нужно сделать. А если еще точнее – она уговаривала себя забыть на время об этой проблеме. Потому что она даже приблизительно не знала, как, с какой стороны решать ей эту задачу. В музее она примкнула к какой-то экскурсии и внимательно слушала торопливый рассказ молоденького экзальтированного экскурсовода – тот рассказывал, что, когда Роден получил заказ на памятник Бальзаку, он первым делом отыскал старика портного, который когда-то шил Бальзаку всю одежду. В старых конторских книгах этого портного сохранились все бальзаковские мерки, и Роден заказал старику те же костюмы, которые тот шил для Бальзака.
Потом Роден нашел в Париже мясника, которому эти костюмы пришлись точно впору, и так получил бальзаковского двойника. И стал лепить бальзаковскую фигуру – сначала голого. На выставке было несколько фигур голого Бальзака – пузатого, с мощным торсом и какой-то величественной надменностью даже в этом огромном, действительно «бальзаковском» животе. Но одна скульптура поражала зрителей дерзостью и точностью выраженной в ней почти хулиганской идеи – мощная голая бальзаковская фигура стояла на постаменте, широко расставив ноги, выпятив пузо, надменно отведя чуть назад крутые плечи и двумя руками опираясь на свой торчащий из-под пуза пенис. Так на всех картинах средневековых художников рыцари держат руки на эфесе своей шпаги, как на главном мужском оружии.
У Родена Бальзак не просто держится за пенис, нет – мощь бальзаковского таланта опирается на это место, как на корень знания всех человеческих комедий. И даже без головы, только торсом и этим уверенным жестом скульптура несет свою торжествующую насмешку над так называемой сложностью и утонченностью бытия. А затем, вылепив крупную орлиную голову Бальзака и приладив ее к голому торсу, Роден укрыл бальзаковскую наготу длинным, с величественными складками плащом, но сохранил под плащом ту же позу…
Вирджиния долго бродила по выставке, восхищаясь мощью роденовского таланта, десятками других знаменитых скульптур, все вспоминая замечательную, ироническую насмешку мастера над сутью нашей жизни. Ей и невдомек было, что с той минуты, как она простилась с Купером и вышла из отеля побродить по Вашингтону, за ней по пятам идут два агента CIA и что не только для себя, но и для них она устроила эту экскурсию по роденовской выставке.
Вернувшись вечером в отель, она еще не приняла никакого решения – точнее, ей казалось, что не приняла. Она поужинала в том же ресторане, приняла душ, посмотрела по телевизору новости и какой-то фильм, все еще откладывая минуту, когда надо сказать себе: «Ну, как же быть? Да или нет?», позвонила домой, Марку. Она загадала – если Марк дома в этот вечер, если он ждет ее, она… да, она откажется от приключения. Но Марка, конечно, дома не было. Она взглянула на часы – там, в Лос-Анджелесе, всего-навсего семь вечера, он мог задержаться где-то. Но уже и не веря в то, что он будет дома позже, она все же отложила решение еще на час, а потом и еще, но, когда в час ночи по вашингтонскому времени, то есть в десять по времени того побережья, оператор сказал ей «телефон не отвечает», она знала, что утром скажет Куперу и Мак Кери свое «да». Да – потому что это «да» открывает ей какую-то другую жизнь, а не плесень ее прежнего существования. Да – потому что вот и она кому-то нужна, каким-то людям, которые будут от нее зависеть. А не то что этот Марк, который просто пользуется ее постелью и ее холодильником.
В восемь сорок Мак Кери получил рапорт о вчерашнем дне и сегодняшней ночи госпожи Вирджинии Парт. Она не заходила в советское посольство, не встречалась ни с одним посторонним человеком, а уж тем более русским, и только трижды за ночь пробовала дозвониться к себе домой. В 9.00 Мак Кери уже был в отеле «Кэпитол-Хилтон» и снизу по внутреннему телефону набрал ее номер:
– Доброе утро, госпожа Парт. Это Мак Кери. Как вам спалось?
Ставинскому сняли повязку, и доктор Лоренц сказал:
– Открывайте глаза. Смелей! Теперь вы увидите мир новыми глазами!
Ставинский разжал веки, и они открылись без боли. Ничего особенного в мире не произошло. Был обычный солнечный день – 26 сентября. За окном его палаты красногрудая птица села на ветку клена и с любопытством заглядывала через окно в палату, наклоня голову влево. Ставинский передразнил ее, тоже наклонил голову и посмотрел на птицу, потом усмехнулся и попросил зеркало.
– Рано еще, – сказал ему Лоренц. – У вас нормальные глаза, не беспокойтесь. Через три дня снимем повязку с носа и тогда любуйтесь собой сколько угодно. А сейчас приготовьтесь – к вам гости.
– Кто? – удивился Ставинский.
– Ваша жена.
– Жена-а?! Какая жена?
– Ну, это вам лучше знать – какая из ваших жен, – улыбнулся Лоренц и вмеcте с медсестрой вышел из палаты.
Ставинский бегло оглядел палату – чисто ли убрано? Вот те раз, эти деятели уже нашли ему жену, ну и темпы! Сейчас подсунут какую-нибудь кадровую шпионку, у которой на морде написано, что она разведчица. И завалят все дело. Открылась дверь, и в палату вошел Мак Кери, а с ним… Ставинский зажмурился. Он еще не понял, что с ним произошло, но какой-то внутренний страх, ужас, смятение памяти вытолкнули из глубин его подсознания совсем другой образ и другое лицо. Хотя нет – именно это лицо и именно этот образ, ведь он потому и зажмурился. вмеcте с Мак Кери в палату вошла его мать, его тридцатилетняя мама, – он не мог ошибиться. То же спокойно-округлое лицо с глубокими карими глазами, те же губы, нос, волосы, нет – эти приметы ничего не передают, конечно. Но это была именно та, самая светлая и самая обиженная им женщина в мире, которую он уже давно не вспоминал, которую он похоронил семнадцать лет назад на саратовском кладбище, которую…