– Очевидно, берут деньги не только у тебя?
– Совершенно верно. Байрамов меня перешибает. У него такие деньги, которые даже мне кажутся большими. И потом, у него не только деньги.
– Что же у него еще?
– Сысцов.
– Это тоже деньги.
– Я не боец, Паша. – Халандовский твердо и ясно посмотрел Пафнутьеву в глаза. – Но я и не предатель.
– Не верю! – Пафнутьев добрался наконец до рыбы.
– Во что не веришь?
– В то, что ты не боец. Мне позвонил? Значит, уже поднялся из окопа.
– Да ладно тебе, – Халандовский махнул рукой, но появилась все-таки в его жесте почти прежняя величавость. – Лучше скажи, как быть с деньгами?
– Надо поступить с ними соответствующим образом, – Пафнутьев разлил в стаканы остатки роскошной водки «Абсолют», правда, себе налил поменьше.
– Это как?
– Очень просто. На них написано слово «взятка»? Написано. Значит, это и есть взятка. Отнесешь и вручишь.
– Тебе?!
– Зачем... Мне этого мало. Анцыферову.
– Не понял?! – отшатнулся в ужасе Халандовский, но в глазах, в больших, плутоватых глазах вора и пройдохи вспыхнуло слабое сияние понимания.
– Врешь. Все ты понял, – рассмеялся Пафнутьев. – Врешь! – радостно повторил он, чувствуя облегчение от принятого решения. – Ты на три хода раньше меня понимаешь, Аркаша!
– И пойдешь на это?
– И ты тоже.
– Но это очень круто, Паша... Это слишком круто.
– Чего там слишком. – Пафнутьев навертел на вилку копченый бок какой-то полупрозрачной рыбины. – Пришли времена, Аркаша, когда исчезло само понятие – слишком. Нет ничего слишком крутого, слишком жестокого, слишком подлого... Все в самый раз. Знаешь, в Древней Греции людей, которые пили сухое вино, не разбавляя водой, считали кончеными алкоголиками. А мы с тобой пьем, не разбавляя, водку «Абсолют», и она не кажется нам слишком уж крепкой, а?
– Если я правильно понял, ты предлагаешь открыть еще одну бутылочку?
– На этот раз, Аркаша, ты ошибся, – ответил Пафнутьев, поднимаясь. – Мне пора. Дело, которое мы с тобой затеяли, требует подготовки.
– Паша... Неужели выживем?
– А так ли уж это важно? – выглянул Пафнутьев уже в плаще из прихожей.
– Вообще-то да, – с трудом поднялся из кресла и Халандовский. – Я рад, что ты посетил меня, Паша, – церемонно произнес он. – Ты вселил надежду. Я благодарю судьбу за то, что она подарила мне знакомство с таким человеком, – в голосе Халандовского зазвучали торжественно-трагические нотки.
– Остановись, Аркаша! Заговоришь стихами, а я не выдержу и расплачусь, – засмеялся Пафнутьев. – Готовься, Аркаша, такие вещи не даются легко. Готовься.
– У меня давно уже все готово, – произнес Халандовский и, сделав в воздухе непонятное движение рукой, протянул Пафнутьеву литровую бутылку «Абсолюта». – Ты должен взять ее хотя бы для того, чтобы я не выпил ее сам, – грустно произнес Халандовский.
– Действительно... – пробормотал Пафнутьев. – Здесь трудно что-либо возразить.
* * *
Анцыферов парился в сауне с Сысцовым, пил водку на охоте с Коловым, наверняка встречался с Байрамовым в местах тайных и оттого еще более соблазнительных. Все это придавало ему уверенности в собственной безопасности, но звериное чутье, отточенное годами чиновных игр и игрищ, подсказывало – Пафнутьев вышел на тропу войны. Он и раньше знал, что работать вместе открыто и доверительно они никогда не смогут, слишком разные люди. Прошли времена, когда Анцыферов в легкомысленном сознании собственного превосходства относился к Пафнутьеву беззаботно, полагая, что тот никогда не осмелится встать у него на дороге. Но после того как Пафнутьев побывал у Амона и выскользнул почти невредимым, Анцыферов насторожился. Он уже знал, что от Пафнутьева можно ожидать действий неожиданных и дерзких, что столь необходимой каждому служащему почтительности в Пафнутьеве явно недостаточно, если она вообще у него есть, эта почтительность.
– Скажи, Павел Николаевич, – обратился Анцыферов к Пафнутьеву, когда тот вошел к нему по какому-то вопросу, – тебе не надоело работать под моим началом?
– А тебе, Леонард? Не надоело ли тебе работать под моим присмотром?
– Дерзишь, Паша, – усмехнулся Анцыферов. – Ну-ну.
– Когда я общался недавно с нашим общим другом Амоном, – медленно проговорил Пафнутьев, – он рассказал мне много забавных вещей... Оказывается, довольно осведомленный человек этот Амон.
– Чем же он тебя позабавил? – нервно спросил Анцыферов.
– Представляешь, Леонард, лежу на полу, можно сказать, в чем мать родила, на запястьях наручники, ноги проволокой скручены, рядом, прямо перед моими глазами, голова бедного Ковеленова... Амон подложил ее, чтобы я полнее проникся тем, что меня ожидает. А сам смотрит телевизор, режет ножом колбасу, жует, не торопясь... По тому, как он отделяет от колбасы кружок за кружком, я вижу, что нож у него чрезвычайно острый... Представляешь, я спрашиваю – он отвечает. Интересуюсь еще более запретными вещами – отвечает чистосердечно и без утайки. Больше того, подзадоривает, спрашивай, говорит, начальник, все спрашивай, теперь-то мне нечего скрывать, а твои последние минуты жизни окажутся не такими уж печальными... Он почему тянул с отделением головы – ждал твоего звонка...
– Что?! – Анцыферов вскочил так резко, что стул за его спиной опрокинулся на стенку. – Что ты сказал?
– А что я сказал? – Пафнутьев невинно поморгал глазами.
– Амон ждал моей команды, чтобы отрезать тебе голову?!
– Я так сказал? – На лице Пафнутьева возникло такое неподдельное изумление, что Анцыферов на какой-то миг смешался. – Я так не мог сказать, Леонард. Это тебе показалось. Это нервы. Мальчики кровавые в глазах, как сказал поэт. Ты устал, Леонард. Тебе надо отдохнуть или хорошо напиться. Но люди, с которыми ты общаешься, не позволяют себе напиваться. Не с теми пьешь, Леонард.
– С тобой, что ли, мне напиться? – усмехнулся прокурор.
– Есть более достойные люди... Могу поговорить с Худолеем, если хочешь?
– Я сам с ним поговорю.
– Так вот, лежу я, и тут кто-то звонит... И по тем словам, которые Амон произносит, по тем вопросам, которые ему кто-то там задает, я думаю... Не мой ли друг Леонард на проводе? Не он ли вдруг ударил в колокола, чтобы спасти меня от смерти жестокой и безвременной? А тут Амон, душа отзывчивая и добрая, протягивает мне трубку. Послушай, дескать, поговори, если хочешь... Беру трубку...
– У тебя же руки скованы!
– Виноват, отставить. Подносит мне Амон трубку к уху, и тут я слышу дыхание... Не поверишь, Леонард, дыхание ну прямо точь-в-точь как у тебя сейчас. Алле, говорю из последних сил в последней надежде, алле... Тот человек, ну, который дыханием на тебя похож, поперхнулся, не ждал, видимо, от Амона столь грубых шуток и трубку тут же бросил.