Просили на восстановление церкви, на новые костыли, на дорогу домой, просили погорельцы и беженцы, а беженцев с каждым днем становилось все больше, потому что бежали из спесивой и мелочной Эстонии, диковатого Таджикистана, горделивой Грузии, бежали русские, прихватив небогатый свой скарб и подталкивая детей впереди себя. Сытые и румяные иностранцы бродили по рядам, цепко высматривая среди разложенного хлама ордена распавшейся великой империи, иконы прошлых веков, картины, подсвечники, статуэтки, за которые у себя, в чистенькой и умытой Швейцарии или Швеции, им пришлось бы заплатить в сотни раз больше...
– Ну что ж, – проговорил Пафнутьев себе под нос, – если ему так хочется, то почему бы и нет? – Эти слова прорвались из глубин его подсознания, где все это время шел напряженный разговор с Сысцовым, разговор, о котором Пафнутьев ничего не знал. – Поговорим, обсудим, – продолжал Пафнутьев. – Главное – хорошо подготовиться. А подготовка проведена достаточная... – повторил Пафнутьев, направляясь к автостоянке.
Машина стояла на месте. Андрей сидел за рулем, глядя прямо перед собой, в лобовое стекло, на небольшую площадку, где желающие фотографировались с картонным президентом. Пафнутьев сел на заднее сиденье, захлопнул дверцу. Он сразу уловил напряженное состояние Андрея, едва встретился с ним взглядом в зеркале.
– Что-нибудь случилось? – спросил Пафнутьев.
– Да.
– Слушаю тебя очень внимательно.
– Вика...
– Понятно, – ответил Пафнутьев.
– Она сказала, что у вас что-то намечается?
– Намечается.
– А мне казалось, что это у меня с ней намечается...
– Значит, кто-то из нас ошибался.
– Это удар, Павел Николаевич, – проговорил Андрей с трудом.
– Ты имеешь в виду, что это удар с моей стороны?
– Да.
– Ошибка, Андрюша. Очевидно, я должен что-то произнести, чтобы уж не возвращаться к этому... Я вас познакомил, и я вам не мешал. И это продолжалось довольно долго. Мне кажется, никто из нас троих не может упрекать другого в чем-либо недостойном... Никто не нарушил законов порядочности, и мы можем оставаться друзьями. Ты вел себя так, как считал нужным. И тебя никто не укорял. Ведь тебя никто не укорял?
– Никто...
– Извини меня, Андрюша... Но ты еще не оттаял. Ты весь в изморози. Наверно, Вику можно использовать в качестве грелки, но не слишком долго. Она тоже хочет что-то получить от жизни... И потом, Андрюша, и я – живой человек... Что же, мне с одними только бандюгами общаться?
– Наверно, вы правы, Павел Николаевич... Наверно, вы правы. Может быть, это лучший вариант для всех нас...
– Может быть, – согласился Пафнутьев. – А может, и нет. Не знаю. Не знаю, Андрей... И не хочу знать. Жизнь повернулась ко мне этой вот стороной... Ну что ж, пусть так. Я не стал отворачиваться. Я не рвался в эти ворота, я не ломился в эти окна...
– Все, – сказал Андрей. – Проехали. – И тронул машину с места.
– Ну, что ж... Пусть так. Ты готов? – спросил Пафнутьев другим голосом, который сразу перевел их разговор в иную плоскость.
– Все в порядке, Павел Николаевич.
– Прекрасно. Помнишь? – Левой рукой Пафнутьев почесал затылок.
– Помню.
Через сорок минут Андрей свернул с Никольского шоссе на узкую дорожку, над которой висел знак, запрещающий въезд. По обе стороны стояли громадные сосны, смыкаясь ветвями где-то вверху и создавая полутемный коридор. Не доезжая до дачи несколько сот метров, Андрей остановил машину.
– Я приехал, – сказал он, выходя на дорогу. – Мне на этой даче делать нечего.
– Забирай, это твое, – Пафнутьев протянул ему с заднего сиденья продолговатый сверток.
Пересев на место водителя, Пафнутьев тронул машину и через несколько минут был у ворот дачи. Сосны здесь немного расступились, образуя небольшую площадку, на которой можно было развернуться, что Пафнутьев и сделал, не обращая внимания на призывно распахнувшиеся ворота.
Заперев дверцу и проверив запоры, Пафнутьев поднял глаза и увидел в воротах Сысцова. Тот снисходительно улыбался, глядя на гостя.
– Напрасно вы так, Павел Николаевич... Здесь у нас спокойно. Можете вообще оставить дверцы распахнутыми...
– Авось, Иван Иванович. Авось.
– Что же во двор не въехали?
– Сробел. – Пафнутьев обескураженно развел руки в стороны. – Робость обуяла.
– Ох, Павел Николаевич. – Сысцов покачал головой. – Я бы поверил вам год назад, но сейчас... Вы и робость? Ни за что. Вы недооцениваете себя.
– Вы и сейчас можете мне верить...
– Могу... Но опасаюсь.
– Напрасно, Иван Иванович, – Пафнутьев подошел наконец к Сысцову, пожал прохладную, сухую ладонь, глянул в холодные глаза Первого. – Я, как и прежде, весь на виду. Прост, ясен, доступен.
– Вы себя недооцениваете, – повторил Сысцов и первым прошел в ворота.
– Буду исправляться, Иван Иванович.
– Исправляться? – удивился Сысцов и даже обернулся на поотставшего гостя. – Вряд ли это возможно.
– Почему?
– Поздновато.
– Поздновато или поздно? – спросил Пафнутьев, прекрасно сознавая разницу этих двух похожих слов. По сравнению с невинным «поздновато», в котором при желании можно услышать и сочувствие, и надежду, в слове «поздно» нет ни того, ни другого, в нем только жесткость, если не угроза.
Сысцов не ответил.
Он лишь улыбчиво посмотрел на Пафнутьева, взял его под локоть и повел к небольшому столику под большим деревом. Ворота за их спинами неслышно закрылись, на что оба не обратили никакого внимания. Пафнутьев искренне восторгался участком, домом, вертел головой с простодушной, восхищенной улыбкой. И еще была в его облике, в походке, в выражении лица некоторая польщенность, признательность за столь лестное приглашение.
– Садитесь, Павел Николаевич, – Сысцов показал на свободное деревянное кресло под деревом. Увидев, что столик присыпан опавшей листвой, Пафнутьев хотел смахнуть ее на землю, но Сысцов остановил его. – Не надо, – сказал он. – Пусть... Осень, листья, запах, хороший гость...
– Пусть, – охотно согласился Пафнутьев и, подняв с земли листок, который он уже успел смахнуть со стола, снова положил на место.
– Если бы вы во всем, Павел Николаевич, были бы столь же предупредительны, – усмехнулся Сысцов, опускаясь в соседнее кресло, накрытое пледом. Он сделал легкий знак рукой, и из дома выбежала девушка в джинсовых брючках и синей плащевой курточке. В одной руке она держала бутылку красного вина, в другой – тарелочку с очищенными грецкими орехами и нарезанным сыром. Девушка улыбалась так искренне, что Пафнутьев не мог не ответить на ее улыбку. Правда, его огорчило, что девушка видела только Сысцова, только ему улыбалась, только его взгляд ловила. Но вскоре огорчение Пафнутьева рассеялось, и он снова стал благодушным и улыбчивым.