— Ты имеешь в виду...
— Да, — Наташа не дала Касьянину договорить. Неожиданно в дверях раздался невнятный шорох, и оба почувствовали — в комнату кто-то вошел. Вспыхнул сильный свет фонаря, осветив сначала Наташу, потом луч передвинулся на Касьянина.
— Суду все ясно, — сказал человек удовлетворенно.
— Отвали! — резко бросила Наташа.
— Отваливаю, — и мужчина исчез так же неожиданно, как и появился.
Некоторое время еще слышались его шаги по лестнице, потом они затихли.
— Кто это? — спросил Касьянин.
— Хмырь болотный.
— Он тебя обижает?
— Он никого не обижает. Только стучит. Наша внутренняя служба безопасности.
— Кому докладывает?
— Черт его знает!
— А вообще... Тебя здесь не трогают?
— У меня «крыша». — Наташа подняла свой стаканчик, бесшумно чокнулась с Касьяниным и медленно выпила до дна. — Хорошее вино.
— А «крыша» надежная? — спросил Касьянин.
— Евладов... Слышал такую фамилию?
— Что-то знакомое...
— Если не слышал, значит, у тебя еще все впереди.
Больше никто их не тревожил, и Касьянин с Наташей без помех закончили свой полуночный ужин. Фонарь, который Наташа закрепила в кирпичном проеме, продолжал высвечивать стол, по стенам иногда проносились сполохи от проезжающих на повороте машин. Звуки, наполнявшие дом, постепенно затихли, и, когда над дальним лесом возникла еле заметная светлая полоска рассвета, дом уже спал. К этому времени на столе опустела бутылка красного вина, немного осталось и «Смирновской», которую, не торопясь, пригубливал Касьянин, закончилось все, что смогла достать Наташа в ночных киосках.
— Пора ложиться, — сказала она наконец. — Места у меня немного, так что хочешь ты или не хочешь, но придется нам с тобой спать на одном диване.
— Я не капризный, — усмехнулся Касьянин. — Привык к самым разным неудобствам.
— Ну ты даешь, Илья! — рассмеялась Наташа. — Душ не предлагаю, другие удобства тоже лучше отложить до утра...
Касьянин разулся, снял с себя пиджак, коробочку сотового телефона сунул под диван, чтобы не наступить на него в темноте. — Штаны тоже можешь снять, здесь тепло... А то утром будешь выглядеть, как последний бомжара с Павелецкого вокзала.
— Почему именно с Павелецкого?
— Потому что на Павелецком самые бомжаристые бомжи! Что ты там под диван запрятал? Деньги? Не бойся, не возьму!
— Деньги кончились. Поэтому я за них не переживаю.
— Тогда что же там?
— Телефон.
— Сотовый?! — восхитилась Наташа. — Покажи!
Рассмотрев при свете фонаря маленькую коробочку телефона, она набрала какой-то номер и, услышав идущие от аппарата гудки, тут же выключила его.
— Что же ты? Звони!
— Да нет... Поздно уже... Утром позвоню. Ложимся? — Наташа исподлобья посмотрела на Касьянина, и он понял, что в этом слове куда больше вопросов, чем может показаться на первый взгляд.
— Да, — ответил он сразу на все вопросы, которые почудились ему в голосе девушки.
— Как скажешь, — Наташа сбросила с себя синие джинсы, голубую рубашку мужского покроя и сразу стала какой-то беззащитной.
Легли рядом.
Некоторое время лежали, почти не прикасаясь друг к дружке, потом Касьянин осторожно завел руку девушке под голову и привлек с себе.
— Наконец-то, — произнесла она, и в голосе ее было облегчение. — А то как неродные.
— Породнимся, — ответил Касьянин.
— Мы породнились за красным вином... А это уж так... Скажи... Я тебе нравлюсь?
— Да.
— Не врешь?
— Нет. Ты мне нравишься.
— Чем?
— В тебе есть... что-то настоящее.
— Во мне все настоящее! — воскликнула Наташа шепотом.
— Вот этим и нравишься. Ты не хитришь, не лукавишь, не притворяешься...
Говоришь то, что думаешь, поступаешь, как считаешь нужным.
— Вообще-то да, — удивленно согласилась Наташа. — Это во мне есть. Ты мне тоже нравишься... И я даже знаю чем... Ты умеешь говорить «да» и умеешь говорить «нет».
— И ты это заметила?! — удивление Касьянина было еще большим.
— Знаешь, я вообще-то не дура... И если мы не разбежимся после этой ночи, может быть, ты это заметишь... Кто знает, может быть, ты еще что-нибудь заметишь, увидишь, почувствуешь...
— Уже почувствовал.
— Согрешим? — спросила Наташа каким-то особенным ночным шепотом.
И Касьянину ничего не оставалось, как привлечь девушку к себе. Наташа провела по его груди своими твердыми сосками, и все в нем заныло, застонало и замерло. То, что он хотел уйти с рассветом, то, что ему попросту нужно уйти, — все это перестало иметь какое-то значение. Когда Касьянин опрокинулся на спину и глянул в потолок широко раскрытыми глазами, то увидел на красной кирпичной стене солнечный зайчик.
Над горизонтом взошло солнце.
Дом постепенно просыпался. Сначала послышались звуки на других этажах, в других блоках. Звуки были глухими, едва различимыми. На дороге уже гудели машины, из-за леса донесся визг электрички.
— Пора собираться, — сказал Касьянин.
— Да, наверное, — откликнулась Наташа. — Хочешь, я прочту тебе несколько строчек... Моих строчек, хочешь?
— Да.
— Я играю, в судьбу ныряю, жизнь — блиц, я — вист!
— Так, — произнес Касьянин несколько растерянно. — Это твои стихи, ты их написала?
— Я.
— Прочти еще раз.
Наташа медленно, нараспев, лежа на спине и не отрывая взгляда от полыхающего солнечного зайчика на кирпичной стене, повторила четверостишие.
— Это хорошие стихи, — сказал Касьянин.
Хотя сам он стихов не писал, но как человек, многие годы имеющий дело со словом, он легко заметил точность каждого слова, вызов, грамотный вызов, без ерничества и повтора чьих-то открытий. Да, это Касьянин понял сразу — каждое слово было на месте.
— Еще, — сказал он.
— Мелькнул в трамвае профиль гордый и скрылся за жующей мордой. Морда восторжествовала. Профиля — как не бывало.
— Круто, — проговорил Касьянин. Обернувшись, он смотрел на Наташу с немым изумлением. — Это настоящие стихи.
— Я же тебе сказала — у меня все настоящее.
— Кажется, я начинаю в это верить... Знаешь, что я сделаю? Напечатаю в газете. Это я могу... Хочешь?
— Хочу. Только с портретом. Чтобы я могла каждую шелупонь потом этой газетой по морде бить. — Давай фотку.