Все эфирное пространство заполнено одним – кто сколько урвал, украл, заработал, сколько взял убийца, сколько отхватил олигарх, сколько получила первая красавица мира, на сколько живет старик, победив фашистскую гадину шестьдесят лет назад, сколько получает прелестник Киркоров, попрыгунчик Газманов, толстушка Пугачева...
И так далее, так далее, так далее...
Включите телевизор ранним утром, поздним вечером, включите его средь бела дня или поздней ночью, на рассвете, на закате, вы услышите увлеченный, болезненно обостренный, захватывающий разговор о деньгах в чужом кармане.
Приехали.
Свобода слова, блин!
С одной стороны, вроде уныло, продажно, грязно, кроваво. Бандюги, душегубы, маньяки вышли на первые полосы газет, на первые каналы телевидения, о них снимают фильмы и показывают, какие у них потрясающие машины, какие обалденные женщины, какие толстые кошельки. Но манеры, боже! Какие у них манеры! А почему бы и не быть этим манерам, если на них штаны от Версаче и счет в швейцарском банке? Тут уж хочешь не хочешь, а манеры полезут сами по себе из какого-то там подсознания. Оказывается, манеры в нас заложены изначально, манеры – это нечто врожденное, и только недостаток средств не позволяет им, манерам, проявиться в каждом из нас.
Может быть, это не так, может быть, авторское заблуждение, вызванное опять же недостатком средств, но если судить по фильмам, телевизионным передачам, газетным репортажам...
То к другому выводу прийти и нельзя! Нет в человеке сил сопротивляться такому выводу.
С одной стороны – да, плохо. Безнадежно. Девочки на выпускных балах делятся заветным – мечтают о карьере валютной проститутки, бардаки мира заполнены нашими красотками, пэтэушницы после занятий выходят на ночные трассы – возьмите нас, не пожалеете... Они пришли к этому же выводу, и их юные организмы не в состоянии сопротивляться давлению общественной морали.
Да, плохо.
Но, с другой стороны, давайте, ребята, согласимся – что-то в этом все-таки есть и обнадеживающего – о чем бы человек ни думал, он думает о деньгах, другими словами, о достатке, о детях, о семье. И времени задуматься о жизни, о смерти попросту некогда. Да и пустыми кажутся эти мысли, они вроде как и недостойны настоящего мужчины, настоящей женщины, настоящего отца, матери, сына, дочери...
Такое вот понимание жизни сложилось в России в начале третьего тысячелетия. Ну, сложилось и сложилось, без гнева и пристрастия примем то, что есть.
Николай Петрович Долгов – так звали этого человека. Был он невысок, плотен телом, к пятидесяти сохранил на щеках румянец и зубы тоже сохранил, а потому улыбался часто, охотно и по любому поводу. Такая у него была манера – улыбаться. Солнцу улыбался, собакам, женщинам. Бескорыстно, простодушно и, как бы это сказать поточнее... Участливо. Он словно приглашал к своей улыбке. А что, дескать, у вас радостного случилось в это прекрасное утро?
Такой был человек.
Жил он в поселке Немчиновка, рядом с Москвой. В непосредственной близости от Кольцевой дороги. Попасть в Немчиновку можно было с Белорусского вокзала – электричками, которые шли в сторону Одинцова, Голицына, Звенигорода, Можайска. А если вы ошибетесь и сядете на электричку, которая по пути сворачивала в сторону Усова, тоже большой беды нет, в Немчиновку можно пройти от платформы «Ромашково», что однажды и случилось с Долговым – по ошибке он сел на усовскую электричку и понял, что едет не туда, когда увидел за окном незнакомые строения, заводские заборы и прочие неприятные для глаза вещи.
– Все ясно, – сказал он себе, улыбнулся и продолжал изучать криминальную хронику в газете «Московский комсомолец». Эта газета славится невероятной осведомленностью о том, что где случилось, кто кого убил и каким образом, кому убить не удалось и по какой причине. Очень интересная, познавательная газета, которая благодаря этому своему качеству достигла тиражей просто фантастических и любовь завоевала, можно сказать, всенародную.
Долгов свернул газету, вышел на платформу «Ромашково» и вдоль кладбища двинулся в сторону Немчиновки, нисколько не будучи расстроенным своей оплошностью.
Не знал тогда Николай Петрович, что не просто он перепутал электрички и не просто идет солнечным вечерком мимо заросшего старого кладбища – в новую свою судьбу идет, в новую жизнь, неожиданную и прекрасную. Новая жизнь всегда неожиданна и прекрасна. Идет, похлопывая свернутым «Комсомольцем» по ноге, улыбаясь проносящимся машинам, заходящему солнцу, самому себе улыбаясь, своим мыслям, легким и беззаботным.
Последним своим беззаботным мыслям.
Вот так идешь по жизни, балдеешь от птиц, цветов и запахов, оглянулся – а вокруг топь. А как выбраться – не знаешь, как забрел – не заметил. Такое примерно в эти минуты было состояние у Николая Петровича. Он еще не понял, что назад пути нет, что вокруг топь, хотя и красивая – цветы, тонкие березки, бабочки всех цветов радуги...
Топь – это не всегда и необязательно трясина, зыбь, провалы. Топь может принять образ потрясающей женщины, я это знаю, по себе знаю, топь может принять вид потрясающего «Мерседеса», это мне неведомо, но представить себе могу, топь может обернуться потрясающей бутылкой водки... Настолько хорошей, что невозможно отказаться и от следующей.
Ребята, я говорю не только о водке, да и совсем даже не о водке. Это может быть опять же женщина, опять же деньги, опять же друзья, причем такие, что для тебя не будет ничего важнее в жизни, чем постоянно им нравиться. Нехорошее желание, чреватое, хотя, казалось бы, что в этом плохого – нравиться своим друзьям? Да, в этом нет ничего плохого, но само стремление нравиться постоянно и по любому поводу...
В этом есть что-то пагубное.
Возвращаемся к Николаю Петровичу – для него топь предстала в виде совершенно потрясающего ангара за невысоким забором – он увидел его, когда уже миновал кладбище, когда скрылась за поворотом платформа «Ромашково», и он вошел в Немчиновку. Ангар был сделан из какого-то химического полотна, имел небесно-синий цвет, обращаю внимание – не небесно-голубой, а именно небесно-синий, таким небо бывает в середине осени, когда солнце, когда прохладный уже ветер, когда березовые листья несутся над тобой и сквозь тебя.
Обычно за немчиновским забором можно увидеть старый дом, новый дом, сад, баню... А тут ангар. Больше десяти метров высотой и в глубину участка метров на двадцать. Самое важное то, что потрясло Николая Петровича и перевернуло все его жизненные планы и устремления, – белая бумажка на заборе. Он издали увидел крупные буквы «ПРОДАЕТСЯ».
Повинуясь чему-то неосознанному в себе, Николай Петрович подошел к калитке и тихонько ее коснулся. Калитка оказалась незапертой. Помедлив, он перешагнул невидимую черту чужого владения и оказался на участке.
Постоял.
Покричал раз-другой, опасаясь хозяйского гнева, ярости дурной собаки и вообще, чтобы потом никто его ни в чем не упрекнул. Никто не откликнулся, никто не вышел из ангара, никто не показался из-за забора.