Но сейчас, как он поступил сейчас! Коротко взглянул на подельника, ответил что-то полушутливо, давая понять, что его сообщение уже далеко не новость.
И все.
Анжелика положила ему на колено свою прохладную ладошку, украшенную маленьким перстеньком с алмазом, Пыёлдин благодарно накрыл ее руку своей ладонью — за последние сутки она явно приобрела какие-то аристократические очертания, такие руки могут быть у пианиста международного класса, у профессионального скрипача или шулера. Анжелика тоже не осталась безучастной — почувствовав на своей руке ладонь Пыёлдина, она осторожно перевела дыхание. Цернциц, услышав сдержанный ее полустон, напрягся, глаза его сошлись к переносице, желваки вздрогнули. Но он тут же взял себя в руки, помолчал, закрыв глаза, а когда открыл, они смотрели на мир уже вполне нормально, направления взглядов правого и левого глаз не пересекались, были строго параллельны.
— Я только что оповестил человечество о том, что ты выдвинут на пост президента, — повторил Цернциц.
— А оно? — спросил Пыёлдин.
— Что оно? Кто оно? — не понял Цернциц.
— Человечество… Как отнеслось к твоему сообщению человечество? Что ответило тебе?
— Переваривает.
— И долго оно будет этим заниматься?
— Час. Может быть, меньше… Но обсасывать это сообщение будет долго. Скажу больше… Человечество никогда не перестанет обсасывать мои слова о твоем президентстве.
— А что произойдет через час?
— Эфир взорвется. На экране будет мелькать только твоя физиономия… На фоне кровавых трупов, там, на асфальте. А потом опять ты, но уже на фоне парящих трупов. Иногда я… Но не часто. Вот Анжелика будет постоянно сопровождать тебя в эфире.
— А шкура?
— Какая шкура? — раздраженно спросил Цернциц. Уже не все вопросы Пыёлдина он понимал с полуслова.
— Твоя, — невозмутимо ответил Пыёлдин. — Что подсказывает тебе твоя шкура?
— А, — улыбнулся Цернциц облегченно. — Могу сказать… Вначале все будут весело смеяться, пойдут издевки, подковыки, хохмочки всех стран и народов. К вечеру основной тон сообщений будет гневным. Эти все обозреватели, уборных стен маратели… Потребуют от правительств срочных, решительных, суровых мер. Дескать, надо дать по рукам преступности, которая рвется к власти. Будто где-то, когда-то была преступность, которая не рвалась к власти… Но никто из них ничего дельного не предложит. По той простой причине, что предложить нечего. На закрытых заседаниях правительств будут обсуждать возможности уничтожения Дома.
— Как? — спросил Пыёлдин, продолжая играть с ладошкой Анжелики. — Как они собираются это сделать?
— Взрыв небольшой атомной бомбочки. Размером с хороший арбуз.
— Да? — оживился Пыёлдин. — А помнишь, Ванька, какой громадный арбуз мы ели однажды в подсолнухах?
— Помню, — недовольно кивнул Цернциц, он не любил, когда его прерывали.
— И я помню, — сказала Анжелика.
— А ты при чем?
— Вы меня угостили… Дали скибку с сердцевиной… Почти без семечек, — красавица улыбнулась, глядя в прошлое пространство, наполненное знойным неподвижным воздухом, шершавыми листьями подсолнухов, алой мякотью осеннего арбуза…
— Не тогда ли нас и поймали? — спросил Пыёлдин.
— Нет, тогда не поймали, — сказала Анжелика. — Вы легли на землю и сделались незаметными. На вас была одежда, которая ничем не отличалась от земли. Они прошли в двух шагах и не заметили. Даже собака не учуяла.
— Помню, — вздохнул Цернциц. — Я лежал, зарывшись мордой в сухую горячую землю, а передо мной ползали муравьи. Суетные такие, деловые…
— Да-да, и я вспомнил… Настя взяла на себя удар и отвела их в сторону, — сказал Пыёлдин. — После этого мы и угостили ее арбузом, отвалив самую лучшую скибку.
— Лучшей скибки я с тех пор в руках не держала, — согласилась Анжелика.
— Значит, это будет атомная бомба размером с арбуз? — напомнил Пыёлдин о прежнем разговоре.
— С бомбой уже согласились и Билл-Шмилл, и Жак-Шмак, и Джон-Шмон… Ну и, конечно, остальная шелупонь.
— А им-то какое дело? Чего они вмешиваются во внутренние дела великой державы?
— Каша, — Цернциц помолчал, подбирая слова. — Это не внутреннее дело великой державы. Это внутреннее дело всей планеты… Ты не представляешь, что творится в мире…
— А что творится в мире?
— Паника.
— По какому поводу?
— Ты, Каша, доказал, что сегодня нет надежного средства против террористов. Не придумано. Не предложено. Если победишь, завтра же будет захвачен дворец вместе с Жаком-Шмаком, резиденция вместе с Биллом-Шмиллом, коммуналка Джона-Шмона… И так далее. Начнутся такие захваты, Каша, такие захваты… Тебя перекроют в первый же месяц… Человечество любит побивать рекорды.
— Не возражаю, — улыбнулся Пыёлдин, и Цернциц почти с ужасом увидел, что зубы у него в полном порядке, они выглядели как на рекламе зубной пасты. От корявеньких корешков, которые торчали из пыёлдинских десен несколько дней назад, не осталось и следа. В организме Пыёлдина продолжались превращения. — А что еще можно захватить для побития рекорда?
— Ну, например, Белый дом…
— Наш или ихний?
— Какая разница, — пожал плечами Цернциц. — Хотя, конечно, лучше бы ихний… Наш уже захватывали, штурмовали, расстреливали, подрывали… Лучше ихний захватить, — повторил Цернциц, помолчав. — Поэтому, Каша, они хотят, чтобы Боб-Шмоб взорвал тебя атомной бомбой. В пыль.
— Почему в пыль? — спросила Анжелика.
— Потому что в пыли невозможно установить, сколько людей погибнет.
— Кстати, Ванька, ты знаешь, сколько сейчас заложников в Доме?
— Приблизительно.
— Ну? — голос Пыёлдина дрогнул, он боялся цифры, которую назовет Цернциц.
— Около десяти тысяч.
— Не может быть! — ужаснулся Пыёлдин.
— Я заказал ужин на десять тысяч человек. И боюсь, что этого не хватит. Под нашим этажом, Каша, занято еще семь. И люди продолжают прибывать.
— Но внизу охрана, блокада, танки, огнеметы… Как они все это преодолевают?! Войска сознательно их пропускают?
— Нет, они вообще ни фига не знают. Все эти нищие, бродяги, бомжи просачиваются по канализационным трубам, сквозь пустоты в стенах, с помощью междуэтажной вентиляции… Я шкурой чую, как со всей страны к Дому устремились бесконечные потоки оборванных, голодных, пьяных, раздетых и разутых… Они продолжают стекаться, Каша! Ими кишат дороги, тропинки, путепроводы… Шуршание стоит в стране — они движутся молча, и только глухой, непрекращающийся шорох слышится в воздухе. Едут зайцами на поездах, идут пешком, плывут на плотах, трясутся на телегах… Этот город, — Цернциц ткнул пальцем в окно, — уже на пределе. Задыхаются, захлебываются все службы… Город не может прокормить такое количество народа!