– Это почему же? – спросил Панюшкин понимающе.
– Да как сказать...
– Вот так и скажите. Мол, учитывая выводы Комиссии, которые мне еще предстоит услышать, вам не хотелось бы огорчить меня по мелочам.
– Николай Петрович, мне иногда кажется, что вам неинтересно с людьми... Вы их видите на три хода вперед.
– Наоборот, это придает дополнительный интерес. И потом, я далеко не всех вижу на три хода вперед. Есть люди очевидные, поступки и мысли которых легко предсказуемы. Эти люди могут быть в чем-то умными, талантливыми, тонкими, но они очевидны. С ними скучно. От них никогда ничего не ждешь в смысле общения. А что есть у нас, кроме общения? Вообще, что есть у людей, кроме возможности общаться?
– Есть еще материальные блага, ради которых все мы в данный момент здесь сидим, – неожиданно проговорил Тюляфтин.
– Вот здесь! – Панюшкин ткнул пальцем в пол. – Под нами! Под Поселком лежит телефонный кабель, который соединяет Остров с Материком. Так вот, через Пролив его проложили гораздо раньше, нежели трубопровод. Проложили, чтобы общаться!
– Возможно, вы и правы, Николай Петрович, мнения людей могут быть различны, как и сами люди... Можно сравнить трубопровод с телефонным кабелем, но, как говорится, одними разговорами сыт не будешь, не правда ли?
Чернухо, припав к столу, внимательно, с напряженным сосредоточением слушал Тюляфтина, а когда тот умолк, некоторое время сидел, уставясь взглядом в стол, а потом покрутил головой.
– Вы не согласны со мной, Кузьма Степанович? – поинтересовался Тюляфтин.
– Не знаю. Может, и согласен. Я ничего не понял.
– Возможно, это не моя вина?
– Разумеется. Это я, старый дурак, выпил лишнего... Со мной это бывает – перестаю понимать человеческую речь. К примеру, каждое слово в отдельности понимаю, а вот что они значат все вместе – хоть убей! Особенно, когда речь идет о чем-то... возвышенном, – Чернухо сокрушенно покачал головой.
– Очевидно, вам надо избегать разговоров о возвышенном, – Тюляфтин обвел всех сверкающим взглядом. Каково, мол?
– Стараюсь, – вздохнул Чернухо. – Но, когда выпью, не могу с собой совладать. Вот и сейчас вертится у меня на языке вопрос товарищу Белоконю, представителю правосудия в нашей теплой компании. Скажите мне, будьте добры, всегда ли правосудие исходит из действительной вины человека или же его проступок попросту подгоняется под статью – ту или иную?
– Теперь уже я ничего не понимаю, – улыбнулся Тюляфтин.
– Мой совет – говорите только о возвышенном, – быстро сказал Чернухо и снова повернулся к Белоконю.
– Другими словами, вы считаете, что человека нужно судить, не применяя статей закона? Так? Как бог на душу положит? Хорошее настроение у судьи – простит, плохое – на десять лет посадит! Да? – Следователь выжидающе посмотрел на Чернухо.
– Нет. Я не о том. Я о другом. Вот сидит человек на скамье подсудимых. Судят его или некий абстрактный объект, совершивший нарушение общественной морали?
– Судят его.
– Его личность, его индивидуальность? Так?
– Совершенно верно. Иногда, Кузьма Степанович, характеристика с работы значит больше, нежели все предварительное следствие.
– Разве это не разновидность хорошего настроения судьи? Но я не об этом... Когда совершено преступление – тут все ясно. Статья на стол, и ваших нету. Но если нарушена формальность, причем во благо?!
Белоконь долго смотрел на Чернухо, потом налил себе рюмку коньяку, обвел всех взглядом, снова посмотрел на Чернухо:
– Вы это серьезно? Спрашиваете серьезно?
– Конечно!
– У вас обывательские представления о законе, гражданин Чернухо. Один нарушил формальность во благо и по наивности. Другой, увидев, что нарушить можно, сделал это продуманно и далеко не бескорыстно. Где граница? Граница проходит через закон. Нет у нас такого закона, который запрещал бы благо делать. Делай, но по закону.
– Уточняю, – проговорил Чернухо.
– Подождите уточнять. Я понял скрытый смысл вашего вопроса. Мол, судят не только преступников, но и несчастных людей, которым деваться некуда! Да, так бывает. И я сам в меру своих возможностей способствую этому. Всеми силами. Понимаете? Возьмем крайний случай и для ясности обнажим его, уберем детали. Старушку выселили вместе со всеми ее тощими узлами из квартиры сына, куда он ее пытался прописать. Справедливо ли это с точки зрения высшей гуманности? Не знаю. В отличие от некоторых я о возвышенном стараюсь не говорить. Справедливо ли это с точки зрения закона? Да. Есть закон, запрещающий проживание на одной площади безграничного количества людей. Особенно, если этим людям есть где жить, не нарушая закона. И я выселяю старушку, не видя ее слез, не видя отчаяния сына, не слушая проклятий соседей. И этим самым я пропагандирую закон. Я говорю им всем – закон есть закон.
– А не добиваетесь ли вы обратного результата? – тихо спросил Панюшкин.
– Нет. Потому что людей, так или иначе связанных с этой историей, заинтересованных или просто наслышанных о ней, я вооружаю на всю жизнь. Я им даю зубы, я им даю клыки, чтобы они рвали всех, кто посмеет после этого нарушить закон. Выселением старушки они как знаменем будут размахивать над головой всю жизнь, требуя самой строгой законности! Они как бы говорят сами себе – старуху выселять по закону можно?! Так будьте добры и остальные статьи соблюдать! Вот чего я добиваюсь. И у меня нет другого способа утверждать законность. – Белоконь встал из-за стола, побежал в угол комнаты, вернулся, выпил рюмку, которую сам себе только что налил, снова обежал вокруг стола и остановился перед Чернухо. – Старушку можно было бы оставить. Никому греха от этого нет. Но это было бы нарушением. И все, знавшие об этой истории, сказали бы себе – закон нарушить можно, если не очень, если с согласия, если во благо... И так далее. А эта точка зрения – самая опасная и, к сожалению, очень распространенная.
– Ну хорошо, – сказал Панюшкин неожиданно четко, почти звеняще, – это мы выяснили. Старушку можно было бы и оставить. А как вы решили поступить со стариком?
Ответить никто не успел – вдруг безудержно залился смехом Тюляфтин. Он хохотал счастливо и пьяно, из его глаз катились слезы, сняв очки, он начал протирать их уголком скатерти.
– Это же надо... старуху, говорит, оставить... старушку можно... А как со стариком... в самом деле... что нам делать со стариком... со старушкой ясно... бог с ней, со старушкой, а вот старик... на повестке дня...
И тут Опульский, словно бы удивляясь самому себе, медленно приподнялся со стула, перегнулся через стол и так же замедленно, отведя руку в сторону, влепил Тюляфтину звонкую пощечину.
– Простите, – мгновенно протрезвел Тюляфтин. – По какому такому праву?
Белоконь доверительно положил ему руку на плечо.
– Есть, – сказал он негромко. – Есть такое право. Это я вам как юрист говорю.