– Скажите, ради бога, как вы тут оказались настолько вовремя? – спрашиваю я, еще всхлипывая, но при этом с самым умильным выражением заглядывая в лоснящуюся физиономию чернокожего сержанта. Я хочу во что бы то ни стало отвести беду от Марселя, который спас мне жизнь, сам этого не зная.
– Мальчишка, мадемуазель… – буркает сержант. – Все дело в мальчишке, понимаете? Мы приехали снимать показания с жителей Мулена в связи с убийством молодой женщины и вдруг увидели человека в камуфлированном комбинезоне и черной маске. Мы не знали, что это мальчишка!
– Я хотел побегать, просто так, – всхлипывает Доминик, по-прежнему закрывая лицо. – А потом увидел Тедди. И понял, что он не спит, а…
– Тедди! – вскрикиваю я. – Может быть, он еще жив?
Я вскакиваю и бросаюсь вон из гостиной. Следом бежит Клоди. Я прыгаю с крыльца, падаю рядом с Тедди на колени и поднимаю его голову:
– Бобкинс! Бобкинс, миленький! Ну не умирай снова, я тебя очень прошу!
И пес поднимает голову, смотрит на меня и слабо тявкает.
– Доминик! – ору я. – Он жив! Тедди жив! Клоди!
Я чувствую какое-то движение рядом. Поворачиваюсь – и вижу, что Клоди не задержалась рядом со своим псом ни на одно мгновение. Она выскочила за калитку и опрометью понеслась по улице. И я знаю, куда она бежит!
На окраину Мулена. К дому Гийома. Туда, где висит под потолком светильник в виде тележного колеса, укрепленного на толстой медной трубе. А в этой трубе…
И вдруг Клоди споткнулась. Споткнулась, замерла и истошно завопила, уставившись куда-то.
Она смотрит на дом Брюнов. Вернее, на крыльцо. На крыльце стоит человек в джинсах, голый по пояс.
Это Максвелл.
«Почему он не надел рубашку?» – возмущенно думаю я, и только потом до меня доходит, что Максвелл каким-то образом выбрался из погреба! А еще я вижу, что он держит в руках медную, позеленевшую от времени трубу примерно в метр длиной…
Несколько часов провела сегодня за чтением своего старого дневника. Столько воды утекло с тех пор, как я, наивная, восторженная курсистка, начала вести его и с трепетом описывала свои «любови», ссоры с Костей, литературные вечера, на которые мы ходили вдвоем, заносила на его страницы иронические заметки о «барышнях» брата… Как потом пыталась найти утешение в хронографии темного безвременья России, которое настало после февраля 17-го года…
Я писала то прилежно, то от случая к случаю, то вовсе забывала о существовании дневника. Вернуться к нему меня сегодня побудило появление в нашем доме одного человека, которому мы с Максимом, можно сказать, обязаны своим счастьем да и жизнью. В 1919 году он работал в петроградской Чеке, и именно благодаря его усилиям Максиму удалось бежать после ареста. Этот человек тогда и сам чудом избежал смерти и все эти годы жил в России на нелегальном положении, порою уезжая из страны, порою возвращаясь, поскольку являлся одним из ведущих эмиссаров Белого движения. У него были и оставались свои информаторы в карательных большевистских органах, и именно он привез нам сегодня весть о том, что в ходе «чистки», проведенной Дзержинским, арестована и расстреляна Ольга Федоровна Голубовская, которую чаще называли Еленой Феррари. Ее обвиняли в связях с контрреволюционной организацией.
Воздержусь рассуждать о том, справедливо ли такое обвинение. От этой женщины всего можно было ожидать. Впрочем, говорят, Дзержинский страдает манией преследования, как и все ведущие большевики. Но не о судьбе Феррари речь.
Я знаю своего мужа – он не трус и весьма реалистический человек. Однако мне показалось, что нынче я физически увидела, как сошла с его лица тень давней, тщательно скрываемой от меня тревоги. Наконец-то канула в прошлое та стародавняя и непостижимая история о дневнике Шарлотты Лепелетье и маниакальном желании «итальянки-цыганки-еврейки», футуристки Арлезианки, поэтессы Елены Феррари, чекистки Ольги Голубовской завладеть им. Не раз и не два возникала эта женщина, похожая на зловещую тень, поперек нашего пути, и хоть Максим не любит говорить об этом, я не могу удержаться, чтобы не похвалиться: скорее всего, тогда, в Константинополе, я оказалась права. Мои опасения, что именно Елена Феррари была причастна к потоплению яхты генерала Врангеля «Лукулл», имели под собой веские основания. Эта причастность – исторический факт. .. Между прочим, косвенное подтверждение этому мы получили в 1922 году в Берлине. Мы были там проездом, буквально с вокзала на вокзал. Нас встречал и проводил для нас экскурсию по городу поэт Ходкевич, давний знакомый Максима: некогда Ходкевич и его жена Инна были дружны с Асей Мансуровой-Борисоглебской. И Ходкевич обмолвился, что несколько раз видел в литературных кружках Берлина некую особу, которая напомнила ему Петербург и то кипение литературных страстей, которое царило в столице еще до революции. Кажется, он встречал эту особу среди футуристов. Однако стихи ее были слабы, и она очень скоро оставила увлечение поэзией, обратившись к политическим забавам. Ходкевич не мог вспомнить ее имя, да и она явно не горела желанием возобновить старинное знакомство здесь, в Берлине.
– Во всем ее облике, – рассказывал Ходкевич, – было нечто зловещее, хотя она очень хороша собой, правда, по-декадентски тоща. И одета она была прекрасно, совершенно по-европейски, и выглядела вполне респектабельно. Как-то раз на одном из наших сборищ появился сам Горький, который в те годы обитал большей частью в Саарове под Берлином. Тогда он находился в полном отчуждении от большевизма. На мелькнувшую в поле его зрения брюнетку, бывшую футуристку, он посмотрел с отвращением. И когда Ходкевич с восторгом отозвался о ее загадочности и внешности, Горький неприязненно сказал:
– Вы с ней поосторожнее. Она на большевиков работает. Служит у них. Темная птица. Она в Константинополе протаранила белогвардейскую яхту!
Ходкевич, всегда стоявший далеко от Белого движения, ничего не слыхал про катастрофу на «Лукулле». Однако он моментально заметил, как изменились при его рассказе мы с Максимом. Я не смогла удержаться от того, чтобы не начать озираться с ужасом, как будто зловещая Елена Феррари уже стояла у меня за спиной, выставив свой маленький черный «браунинг». Максим тоже выглядел встревоженным. Мы несколько успокоились, только когда Ходкевич сказал, что этой особы не видно вот уже три месяца и что вполне может статься, она покинула Берлин.
И вот теперь мы узнали, что она покинула не только Берлин, но и этот мир. Революция, которой она отдала себя, пожрала ее!
Ну что ж… я не могу сказать ничего, кроме – слава богу.
Слава богу!