— Остались. Как только в этом кабинете прозвучало слово «Италия», как только прояснилась деятельность этих придурков — плиточника Величковского и гомика Пияшева, как только выяснилось, что у Пахомовой туристическая фирма, а учредитель — наш старый знакомый Сысцов Иван Иванович... Я тут же рванул по авиационным кассам, овировским конторам... Я нашел ее фамилию в этих списках. Она вылетела чартерным рейсом, когда труп Шевчук еще лежал в квартире. Когда я звонил ей домой, искал ее здесь, она уже несколько дней была в Италии.
— Вывод? — обронил Пафнутьев.
— Я так тебе, Паша, скажу... Ее поведение не вписывается в систему наших с ней отношений, ее поступок необъясним для меня. Она не должна была так поступить. Ты спрашиваешь, какой вывод... Вмешались какие-то посторонние силы, которые помешали ей поступить здраво.
— В конце концов, она могла позвонить из той же Италии... По мобильнику. Для этого достаточно было хоть на минуту остаться одной.
— Значит, у нее не было такой возможности. Если бы у нее такая возможность была, — медленно, негромко, почти бессвязно продолжал говорить Худолей, — если бы у нее такая возможность была, она бы позвонила.
— Она и мне показалась девочкой искренней, но... Отзывчивой. Может быть, излишне отзывчивой.
— Отзывчивость бывает излишней?
— Конечно! — откликнулся Пафнутьев. — Не хочу сказать, что это относится к Свете, но излишне отзывчивый человек может исполнить любую просьбу, от кого бы она ни исходила и в чем бы ни заключалась. Я внятно выражаюсь?
— Вполне, Паша. Но ты ошибаешься. Ее хорошие качества не выглядели идиотизмом. Надо брать Пияшева. Я узнал его, это он мне звонил и советовал забыть о Свете. Словечко, помню, употребил... Всенепременно. Я долго не мог врубиться, что он хочет сказать. Еле дошло.
— И что же он хотел сказать?
— Что-то в том роде, что моя излишняя суета может плохо для меня кончиться.
— Откуда у него твой телефон? Ведь он не знал, где и кем ты работаешь?
— Я думал об этом. Во-первых, везде, где я спрашивал о Свете, оставлял свой телефон. Опять же он мог узнать из ее блокнотика. Как-то я подарил ей визитку...
— Служебную?
— Паша! Конечно, нет!
— Тогда ладно, тогда ничего.
— Брать его надо.
— За что?
— За яйца.
— Хорошая идея. Но ты вроде сомневаешься, что они у него имеются в наличии?
— Ну хоть видимость какая-то осталась! Будет что в дверь зажать, будет за что подвесить!
— Как бы нас с тобой после этого не подвесили за... Понимаешь, да?
— Как же, как же, Паша, очень хорошо понимаю, — зачастил Худолей. — Знаешь, что я думаю, Паша? Хочешь знать, что вообще я думаю, хочешь?
— Слушаю тебя внимательно.
— Есть закон, и мы его служители, да? Закон превыше всего, да? Как фраза звучит прекрасно! Нет, наверное, ни одного фильма, где бы эти идиотские слова не звучали в том или ином исполнении. Но с жизнью эти слова не имеют стопроцентного соприкосновения. Жизнь идет где-то рядом с этим тезисом, и лишь иногда они, как петляющие тропинки в лесу, соприкасаются, пересекаются. Но это разные вещи — жизнь и слова «закон превыше всего». Жизнь превыше всего! Жизнь, Паша! К закону как к некоему идеалу мы должны только стремиться, только стремиться, Паша, заранее зная, что никогда этого идеала не достигнем, никогда с ним не сольемся в экстазе. Во имя своего ребенка, во имя любви к ребенку мамаша шлепает его по жопе, а отец по этой самой жопе бьет солдатским ремнем, не всегда забывая снять медную пряжку с ремня. Любя этого ребенка.
— А мы во имя закона должны его нарушать? — проговорил Пафнутьев. — Я правильно тебя понял?
— Да!
— Согласен, — буднично согласился Пафнутьев. — Всегда готов. Но! Ты только что сам сказал, что папаша не всегда забывает с ремня снять медную пряжку, когда выражает свою любовь к отпрыску. Мне продолжать?
— Я не говорю о системе! Я не говорю о чем-то повальном и всеобщем! Я говорю о нас с тобой, Паша! Учитывая нашу с тобой мудрость, преданность делу, любовь к людям...
— Особенно к некоторым!
— Да, Паша! Да! Особенно к некоторым! Но если я до генного трепета люблю одного человека, то не значит ли это, что я люблю все человечество?!
— Недавно, помнится, кто-то собирался город взорвать? — невинно спросил Пафнутьев. — Уж не из любви ли к этому городу и к его несчастным обитателям, погрязшим в распутстве, корысти, воровстве, пьянстве, а?
— Паша, я всегда говорил, что ты человек чрезвычайно умный. По уму ты превосходишь самого влиятельного и представительного человека, которого мне довелось видеть в жизни, — Ивана Ивановича Сысцова. Ты выше, Паша, гораздо выше. Но вот в тонкости мышления тебя не заподозришь, это уж точно, не заподозришь, Паша, не заподозришь!
— Подозревать мы с тобой обязаны по долгу службы.
— Да, Паша, да! Когда я говорил, что готов взорвать город и превратить его в пыль, смердящую, завивающуюся на мертвом ветру этакими маленькими смерчами... Это же образ, Паша, это художественный образ, кстати, очень неплохой! И когда я говорю, что мы с тобой зажмем пияшевские яйца в дверь — это тоже образ, потому что подобное невозможно сделать физически, в дверь мы зажмем только пияшевские пальцы! Пальцы, Паша!
— А, так бы и сказал, — миролюбиво проворчал Пафнутьев. — На пальцы я согласен. Уговорил. Но он скажет только то, что мы с тобой уже знаем. Международный бордель, девочки из ближнего зарубежья, туристическая компания, специально для того созданная, чартерные рейсы, итальянский филиал во главе с неким Массимо... Кстати, я очень скоро буду знать всю его подноготную.
— Паша, как?!
— Уже пошел запрос в Интерпол. Одна красивая девочка подарила мне целую пленку, отснятую в Италии. И там этот Массимо во всей красе, на фоне девочек, на фоне своего «Мерседеса». А номер «Мерседеса» так хорошо виден, так удачно получился, что одним только номером можно любоваться, забыв о прелестях наших красоток. И Пахомова, и твой гомик Пияшев на этих снимках, и импозантный Сысцов.
— Так ты к ним уже протянул свои шаловливые пальчики! — с восхищением воскликнул Худолей.
— Пока мои пальчики хватают только воздух.
— Но воздух уже насыщен вонью этих отвратительных людей!
— Насыщен, — кивнул Пафнутьев.
— А если снимок предъявить Пияшеву?
— Он с удовольствием им полюбуется. Да, скажет, прекрасная была поездка. До сих пор под впечатлением. Не подарите ли фотку, Павел Николаевич, спросит он у меня изысканным своим голосом.
— До чего скользкий тип, — сказал Худолей. — Прямо гадина какая-то земноводная.
— Тебе виднее. Ты с ним общался. И по телефону, и лично, причем совсем недавно, прошлой ночью... Сверхъестественные способности ничего не подсказывают?