— Значит, оставила за спиной труп.
— Получается, что так, — уныло согласился Худолей.
— И еще одно... Посмотри, нож зажат в руке этой несчастной, она держит его за лезвие. Как это могло получиться?
— Паша, — беспомощно проговорил Худолей, — я не знаю.
— Ей нанесли удар, собирались нанести еще один, но она, схватив нож за лезвие, сумела его вырвать из рук убийцы... Такое течение событий ты допускаешь?
— Не исключено, — в голосе Худолея появилось усталое безразличие. Он отвечал на вопросы, высказывал приходящие на ум предположения, но обычного азарта не было, он словно выдавливал из себя слова, чтобы хоть что-то отвечать Пафнутьеву. — Паша. — Худолей помолчал. — Освободи меня от этого дела... Да я, видимо, и не имею права им заниматься... По причине личной заинтересованности.
— Похоже на то, — согласился Пафнутьев. — Но я тебя не отстраняю. Более того, у тебя появляется уйма времени, чтобы заняться только этим. Без необходимости отчитываться в каждом своем поступке и решении.
— Понял, — кивнул Худолей.
— Кстати, а где остатки рубашки с незабудками? — Пафнутьев еще раз обвел комнату взглядом.
— Я их тоже не вижу. — Худолей уже все осмотрел в поисках злополучной ночной рубашки.
— Видимо, с собой прихватила. А вырвать из мертвой руки окровавленный лоскут не решилась.
— Видимо, — сказал Худолей.
Тут же, не выходя из комнаты, Пафнутьев позвонил в свою контору и вызвал эксперта, фотографа, санитаров с носилками и прочими приспособлениями.
Участковый со слесарем, не выдержав зрелища и запаха, тихонько пятясь, как бы извиняясь, что оставляют Пафнутьева с Худолеем в столь неприятном месте, вышли из квартиры, спустились по лестнице, не решаясь даже вызвать лифт, словно грохот железной кабины осквернял скорбную тишину. Выглянув в окно, Пафнутьев увидел, что оба они сидели недалеко от подъезда на скамейке и, похоже, прекрасно себя чувствовали на свежем весеннем ветре, выталкивая из себя зловонный воздух, которым пропитались, пока находились в квартире.
Пафнутьев с Худолеем тоже вышли во двор и в ожидании опергруппы расположились на соседней скамейке.
— Прекрасная погода, не правда ли? — преувеличенно громко спросил Пафнутьев, сознательно нарушая печальное молчание.
— Да, что-то есть, — согласился участковый, маясь от необходимости отвечать.
— В прошлом году весна была поздняя, в это время еще снег лежал, — продолжал Пафнутьев. — А в этом году снега уже нет, похоже, и не будет.
— Скорее всего. — Участковый был растерян и даже, кажется, оскорблен столь пустым словоблудием.
— Весна нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь, — продолжал Пафнутьев. — И каждый вечер сразу станет вдруг удивительно хорош.
— Пойду к себе загляну. — Участковый поднялся и, не выдержав истязания начальственным куражом, прямо по лужам зашагал к соседнему дому.
Пафнутьев и Худолей проводили его взглядами. Похоже, участкового они и не видели, они все еще находились в комнате на третьем этаже, где лежала распластавшись девушка с темными волосами, раскрытыми глазами и трупными пятнами. Когда Пафнутьев говорил о весне, которая нечаянно может нагрянуть в самый неподходящий момент, о прошлогоднем снеге и удивительно хорошем вечере, Худолей его прекрасно понимал — Пафнутьев не слышал своих слов, они просто вытекали из него неосознанно, как вода из сломанного крана.
— Она нездешняя, — произнес наконец Пафнутьев.
— Кто? — Худолей нехотя повернул голову.
— Она, — Пафнутьев показал взглядом на окна третьего этажа. — С Украины или из Молдавии. Скорее, с Украины. Молдаванки другие.
— С чего ты взял?
— Из какого-нибудь промышленного пригорода... Донецк, Запорожье, Днепропетровск...
— Павел Николаевич! — в голосе Худолея послышались живые нотки.
— У нее длинные ногти с серебристым отливом. Такие бывают у людей, которые ведут светский образ жизни. И при таких изысканных ногтях — натруженные руки. И пятки.
— Что пятки?
— Деревенские. Не успела еще отпарить, отскоблить, отдраить. На Украине такие пятки называют порепанными. Впрочем, не исключено, что она из какого-нибудь маленького городка. Жила на земле, ходила с ведрами за водой, весной сажала картошку, а осенью собирала урожай.
— Это все можно сказать по ее пяткам?
— Пятки — это второе лицо человека. Только более искреннее. Пятками не слукавишь, не состроишь лживую гримасу. Пятки, Валя, откровенны и простодушны. Ты давно видел свои пятки? Давно с ними общался?
— Не помню... Как-то на море был... На пляже о бутылочное стекло порезал. Вот тогда и общался.
— Как впечатление?
— Пятка мне не слишком докучала, там же, на море, и зажила. С тех пор мы не встречались. Я делал свое дело, она — свое. Мы забыли друг о друге. Но знаешь, Паша, предположение насчет Украины довольно рискованное.
— А я и не настаиваю. Делюсь с тобой, как с человеком почти посторонним, в деле не участвующим по причине личной заинтересованности. Поболтали и забыли.
— Хотя... — произнес Худолей врастяжку и замолчал, уставившись взглядом в ветреное весеннее пространство, наполненное домами, голыми деревьями, машинами и гаражами. — Как-то в разговоре со Светой мелькнуло это словцо — «Украина», мелькнуло все-таки... И было это не так уж давно, не так уж давно, не так уж...
— Следы всегда остаются, — невозмутимо проговорил Пафнутьев. — Темные волосы, вишневые глаза, крепенькая фигурка, порепанные пятки... Все это толкает мою неспокойную мысль в южном направлении. А вот и наши приехали, — проговорил Пафнутьев, поднимаясь с сырой скамейки. — Быстро собрались. Ты как, с нами, или у тебя свои планы, дела?
— Побуду пока. Вдруг пригожусь, вдруг понадоблюсь... Все-таки я бывал в этой квартире, правда, в другие времена, более счастливые.
— Не возражаю, — Пафнутьев направился к машине, из которой уже вылезали оперативники. Соседи, пронюхавшие, или, лучше сказать, унюхавшие суть случившегося, скорбной стайкой стояли в стороне, о чем-то переговаривались, на приехавших смотрели с опасливым интересом, и было все это Пафнутьеву до боли знакомо.
* * *
Каждый раз приближаясь к владениям патологоанатома, Пафнутьев маялся и даже, кажется, жалобно поскуливал про себя от неизбежности этого визита. Не любил он бывать в этом сыром, с громадными каменными плитами помещении. Плиты служили подставкой для трупов, сделаны были с выемкой, чтобы не вытекало на пол все, что обычно вытекает при вскрытии. Он с интересом, увлеченно и азартно разговаривал с убийцами, насильниками, маньяками — они, несмотря ни на что, были живыми людьми со своими желаниями, надеждами, страстями. В морге же он видел лишь бессловесных мертвецов, облик которых выражал только одно: укор. Молчаливый, неназойливый укор.