Пафнутьев подергал ручку и, убедившись, что дверь заперта, несколько раз постучал. За дверью возник неясный шум, она раскрылась, показалась печальная мордочка Худолея.
— О! Паша! — обрадовался тот. — А я жду-пожду, а тебя все нет и нет! А тут и ты! Я так обрадовался, Паша, так обрадовался, что прямо не знаю, что тебе и сказать.
Пафнутьев прошел в лабораторию, закрыл за собой дверь, задвинул стерженек шпингалета и с тяжким вздохом упал в затертое кресло, списанное из какого-то высокого кабинета и подобранное Худолеем.
— Что скажешь? — спросил Пафнутьев.
— А что сказать, Паша! Жизнь человеческая — это совсем не то, что мы думаем!
— А что мы думаем?
— Мы уверены, что жизнь человеческая — это цаца!
— А на самом деле?
— Это действительно цаца, но не настолько, Паша, не настолько. Я совершенно в этом уверен.
— Полностью с тобой согласен, — вздохнул Пафнутьев и, открыв тумбочку, вынул из нее початую бутылку водки. Худолей смотрел на Пафнутьева широко раскрытыми глазами — с руководством происходило нечто непонятное. А Пафнутьев тем временем достал из тумбочки два стакана, литровую банку, на дне которой теснились два соленых огурца, выловил их оба, один протянул Худолею, разлил водку в оба стакана. — Ты как?
— Если ты, Паша, думаешь, что задал мне вопрос, то глубоко ошибаешься. Это, Паша, не вопрос, это предложение, отказаться от которого не имеет права ни один здравомыслящий человек! Я всегда, Паша, был уверен, что ты не просто...
— Будем живы, — сказал Пафнутьев буднично и, глухо ткнувшись своим стаканом в стакан Худолея, спокойно, не торопясь выпил водку до дна. Откусив половинку огурца, Пафнутьев остаток положил на тумбочку.
— Твое здоровье, Паша. — Худолей тоже выпил свою водку.
— Огурцы сам солил?
— Света.
— Как Света?
— Она меня любит, Паша. А я — ее.
— Это правильно. Когда не любишь, огурцы не получаются. Скулы сводит.
— У нее все получается, Паша. И у нас все получается.
— Это хорошо, — одобрил Пафнутьев. — Так и надо.
— У тебя все в порядке? — спросил Худолей осторожно.
— Да вроде бы...
— А как понимать? — Худолей кивнул на пустые стаканы.
— Понятия не имею! Как говорится, на ровном месте.
— Бывает, Паша, это бывает! — убежденно ответил Худолей. — Помню, как-то в молодости, когда я был глуп и счастлив, однажды...
— Собраться бы, — проговорил Пафнутьев, воспользовавшись паузой. — Давно с ребятами не виделись...
— Надо! — твердо сказал Худолей. — Есть повод?
— Очень глупый вопрос.
— И опять согласен! Действительно, о поводе может спросить только глупый человек. Поводов в жизни видимо-невидимо! Стоит только оглянуться вокруг, как ты замечаешь, что этих поводов — как комаров на берегу реки в теплую летнюю ночь, когда кипит котелок с ухой, а рядом... Да! Чуть не забыл — тебя начальство спрашивало. Интересовалось. Видеть желало. Увидишь, говорит, Павла Николаевича, это тебя, значит, срочно ко мне.
— Что ж ты раньше не сказал? — спросил Пафнутьев. — До этого, — он показал на пустые стаканы.
— Паша! — вскричал Худолей. — И ты бы меня простил? Если бы я тебя остановил в этот святой миг, ты бы меня простил? Я в это не верю, Паша! Я никогда в это не поверю!
— Ладно, проехали. — Вздохнув, Пафнутьев взял вторую половинку огурца. — Прокурор больше ничего не добавил?
— Ничегошеньки, Паша... Но понял я, почувствовал и осознал, что зла на тебя он не имеет. Легко так спросил, беззлобно. Но со вторым дном, так я понял. Другими словами, Паша, он не то чтобы соскучился по тебе, вряд ли он по тебе соскучился, но второе дно в его словах... Как бы это сказать... Наличествовало.
— Что-то ты мудрено стал выражаться, — проворчал Пафнутьев, поднимаясь.
— От робости! — быстро ответил Худолей. — От осознания собственной никчемности! А что! Так бывает, так с кем угодно может случиться, если человек сталкивается с такой глыбой, с таким человечищем, как ты, Паша!
— Разберемся, — и, откинув шпингалет, Пафнутьев вышел в коридор.
— Ни пуха! — успел сказать Худолей.
— К черту, — пробормотал Пафнутьев, шагая по коридору к прокурорскому кабинету. Прежней поощрительности в его глазах уже не было. Как и каждый служивый человек, вызванный к начальству, он шел, четко печатая шаг, всем видом своим показывая готовность нести службу, докладывать, отчитываться и радовать руководство усердием и исполнительностью. Правда, надо сказать, что и усердие, и исполнительность у Пафнутьева были довольно своеобразными, они были, да, он их проявлял и всячески подчеркивал, но в то же время начальство явственно ощущало, что последнее слово Пафнутьев оставляет все-таки за собой, что его подчиненность идет не от робости или усердия, а скорее от хорошего настроения. Да, Пафнутьев мог выглядеть угодливым, но и это шло опять же от куража. Во, добрались мы наконец до точного слова. Доброжелательный, снисходительный, незлобивый, но все-таки кураж.
— Позвольте, Николай Иванович? — Пафнутьев просунул голову в чуть приоткрытую дверь.
— А, Паша, заходи! — Полный, румяный, молодой прокурор Николай Иванович Гордюшин призывно замахал обеими руками. Пафнутьев хотел было сесть на стуле у двери, но прокурор решительно указал ему на стул у приставного столика. — Не валяй дурака, Паша, — строго сказал он.
— Прошу прощения. — Пафнутьев несмело приблизился, папочку положил на край стола, даже удивительно было, что она не свалилась на пол, сам сел если и не на самый краешек стула, то достаточно далеко от спинки. — Худолей сказал мне, что вы...
— Да! Правильно сказал! Я... В общем, ты с ним общаешься больше, чем со мной, и потому я подумал, что он скорее тебя найдет... Как видишь, я не ошибся в своих предположениях.
— Извините, Николай Иванович.
— За что?
— Ну, вообще... Если что не так.
— Кончай, Паша. Скажи мне лучше вот что... Твоя работа тебе нравится?
— Я в детстве стихи писал.
— Книжку подаришь?
— До книжки дело не дошло. Все кончилось несчастной любовью. Я так понимаю, Николай Иванович... Любовь не бывает счастливой. Если это любовь, то она просто обязана быть несчастной. А если она счастливая, то это уже брак.
— В каком смысле? — рассмеялся Гордюшин.
— Во всех, — серьезно ответил Пафнутьев. — А что касается... Нравится, не нравится... Хотите уволить?
— Уволить? — Гордюшин задумался, словно ему самому такая мысль в голову не приходила, но сейчас, произнесенная Пафнутьевым, понравилась. — Ну, что ж, — наконец произнес он, — идея неплохая, но преждевременная. Есть нечто более насущное.