— Заметил! — восхищенно воскликнул Лубовский, легко вскакивая с кресла. — С тобой, я вижу, надо держать ухо востро! А, Маша?
— С тобой, Юра, тоже. — Маша, почувствовав на себе повышенное внимание, удары держала спокойно.
— Он к тебе не приставал?
— Приставал.
— А ты?
— Откликалась, как могла.
— С вопросами тоже приставал?
— Нет, только телесно.
— Это как? — В голосе Лубовского прозвучала легкая обеспокоенность.
— Паша выносил меня на руках из моря, а Слава нас щелкал.
— Часто выносил?
— Частенько. — Вскинув голову, Маша твердо посмотрела Лубовскому в глаза.
— Ну, ладно... Выводы буду делать, когда посмотрю снимки.
— Кстати, не забудьте про меня, когда будете относить пленку в печать, — проворчал Пафнутьев.
— Мечтаешь сохранить отношения с Машей? — спросил Лубовский.
— Почему же сохранить... Ничуть. Развить и углубить.
— Даже так! А Маша?
— Не возражает, — отчаянно сказал Пафнутьев.
— Так, — крякнул Лубовский. — Я смотрю, мне нельзя отлучаться надолго... Спасибо за откровенность. Пошли, Паша. — Лубовский приглашающе махнул Пафнутьеву рукой и первым, не оглядываясь, направился к дому.
Пафнутьев виновато развел руками, дескать, простите, милые девушки, но обстоятельства сильнее, и я вынужден вас покинуть. Он подвинул кресло к столу, как это делают воспитанные гости, несколько нескладно поклонился и не слишком быстрым шагом направился вслед за Лубовским. Перед тем как войти в дом, он оглянулся, махнул всем рукой, а если говорить точнее, то рукой он махнул Маше — мол, в случае чего не забывай, не помни зла и моей милой бестолковости. Маша в ответ тоже помахала ему тонкой своей загорелой ладошкой.
И Пафнутьев скрылся за стеклянными дверями дома.
* * *
Идя вслед за Лубовским, Пафнутьев поднялся на второй этаж, прошел какими-то переходами, залитыми закатным солнцем, и неожиданно оказался в кабинете. То, что это кабинет, можно было догадаться только по громадному письменному столу — все остальное напоминало не то холл, не то спальню. Во всю стену окно, от пола до потолка, выходило в сторону моря. Зрелище было настолько завораживающим, что Пафнутьев, кажется, забыл про Лубовского и, подойдя к окну, уставился на море.
— Что скажете, Павел Николаевич? — Лубовский перешел на официальный тон, давая понять, что застольные шуточки среди девочек закончились.
— Красиво, — сказал Пафнутьев. — Никогда ничего подобного не видел. И, наверно, уже не увижу.
— Как знать, — ответил Лубовский со странной усмешкой. — Как знать.
— Это в каком смысле?
— Может быть, на соседнем острове вы построите себе нечто похожее... Как знать.
— Очень крепко в этом сомневаюсь. — Пафнутьев отошел от окна.
— Хотите, поделюсь жизненным опытом?
— Конечно, хочу! — с подъемом произнес Пафнутьев, и Лубовский чуть заметно поморщился от его шутовского тона.
— Никогда ни в чем не сомневайтесь. Это выгоднее. Сомнения иссушают душу... И кошелек от них тоже почему-то становится тощеватым.
— Возможно, вы и правы. Вполне возможно. Но видите ли, Юрий Яковлевич, жизнь богата в своих проявлениях.
— Все ее проявления вполне укладываются в мою схему. Разве этот остров не подтверждает мою правоту?
— Подтверждает, — согласился Пафнутьев. — Но есть другие острова, Юрий Яковлевич.
— А какие вам нравятся больше?
— Конечно, ваш остров вне конкуренции.
— Берите себе такой же. — Лубовский сделал легкий жест рукой — дескать, о чем разговор, стоит ли вообще говорить о таких пустяках.
— Думаете, смогу?
— Вполне. Но придется поработать.
— На вас?
— Зачем? Не надо на меня работать. Никто на меня не работает. Да я бы этого и не допустил. Искренне, увлеченно и самоотверженно, но работать можно только ради чего-то высокого, достойного, значительного. Например, ради истины. Ради справедливости. Ради добра... Да, есть такое понятие. Хотите, я на ваш остров даже Машу отпущу? У вас там какие-то переглядки состоялись... Она не будет вас раздражать.
— Машу я не потяну, — с грустью сказал Пафнутьев.
— В каком смысле?
— Для Маши одного острова мало. Ей нужен архипелаг.
— Уверяю, Павел Николаевич, вы ошибаетесь. Чрезвычайно скромная, некапризная, но со своим достоинством женщина.
— Да, я это заметил, — сказал Пафнутьев чуть поспешнее, чем следовало, и Лубовский понял — его собеседник торопится закрыть эту тему.
— Мои бумаги целы? — неожиданно спросил Лубовский. — Неужели в самом деле сгорели?
— Дотла! — Пафнутьев даже ладони прижал к груди в знак полнейшей своей искренности.
— Значит, целы.
— Юрий Яковлевич!
— Сколько вы за них хотите?
— Да я бы вам их даром отдал!
— Даром не надо. Даром — это слишком дорого. У меня нет таких денег. Мы можем поговорить об этом спокойно, не торопясь и вполне доверяя друг другу? И еще одна у меня просьба — называть вещи своими именами.
— Видите ли, Юрий Яковлевич...
— Остановитесь, Павел Николаевич! По вашим первым словам я понял, что разговор у нас пока не клеится... Дело вот в чем... У меня мало времени. Завтра я улетаю.
— В Москву?
— Нет, в Москву я могу вернуться только с вашей помощью. Я это знаю, и вы это знаете.
— Вы меня переоцениваете.
— Ничуть. И потом, если я ошибаюсь, это мои проблемы. Позвольте мне говорить то, что я считаю нужным. У нас для разговора есть только этот вечер. Давайте его используем... Как можно лучше. Согласны?
— Юрий Яковлевич! Конечно!
Вошла Маша, молча поставила на стол бутылку вина, два бокала, нарезанные грейпфруты, задержалась на секунду, ни на кого не глядя — давая возможность заказать еще что-либо. Но и Пафнутьев, и Лубовский молчали, и Маша так же неслышно выскользнула из комнаты.
— Красивая женщина, — как бы про себя сказал Лубовский.
— Вот здесь мы с вами наверняка едины во мнении! — воскликнул Пафнутьев.
— Я знаю, — кивнул Лубовский.
— Откуда?
— Павел Николаевич, вы более откровенный человек, чем вам кажется. А я более проницательный. Я ответил на ваш вопрос?
— Вполне.
— Ответьте и вы на мой... Эта дурацкая статья в газете... С вашей подачи?
— Я по другому ведомству, Юрий Яковлевич.