— Ну и сделай! — уже с вызовом сказал Дубовик, понимая, что допрос идет хорошо, что доказательства, пусть косвенные, получены, что причастность Амона к машинным делам установлена.
— И сделаю! — завелся Амон.
— Фальшивые?
— Зачем, начальник! — Амон уже не мог остановиться. — Зачем фальшивые? Настоящие. Только фотографию дай, остальное — мои проблемы.
Ответить Пафнутьев не успел — зазвонил телефон.
Трубку поднял Дубовик. Послушал, склонив голову к плечу, выразительно посмотрел на Пафнутьева.
— Тебя. Он, — Дубовик показал пальцем в потолок.
— Слушаю, — настораживаясь, сказал Пафнутьев. Знал — не будет Анцыферов звонить по пустякам во время допроса, а о задержании Амона уже знала вся прокуратура.
— Зайди ко мне, — сказал Анцыферов холодновато и повесил трубку.
Пафнутьев повертел трубку перед глазами, бросил взгляд на Амона — тот улыбался. Анцыферов нервничает, — подумал Пафнутьев, — Амон улыбается, что-то затевается. Дубовик тоже почувствовал неладное, заерзал на стуле.
— Вы тут поторгуйтесь без меня, — сказал Пафнутьев, — а я скоро приду. Свидетели, наверно, подошли, — повернулся он к Дубовику. — Начинай опознание. И не тяни. Чем быстрее, тем лучше.
— А может, обойдемся без этих процедур, а, начальник? — приподнялся со стула Амон.
— Должны же мы подстраховаться, — усмехнулся Пафнутьев. — Не бойся, это не больно.
— Я боли не боюсь, — мрачно ответил Амон.
— А чего боишься?
— Ничего.
— Я тоже, — ответил Пафнутьев.
* * *
Анцыферов нервно ходил из угла в угол, изредка бросая придирчивые взгляды на самого себя в стеклах шкафов. Был он тщательно причесан, с четким пробором, из чего Пафнутьев заключил, что совсем недавно здесь была девочка из парикмахерской. Золотисто-вишневые томики Ленина из прокурорских шкафов были с позором изгнаны, снесены в сырые подвалы, а за стеклянными дверцами горками выросла брошюровочная шелуха нынешних вождей — как они шли по жизни, как презирали власть, которая поднимала их все выше и выше, как они тяготились ею, как стремились из роскошных поликлиник в районные медицинские забегаловки, описывали, насколько приятнее им было добираться на службу в потном месиве трамваев и троллейбусов, нежели в этих отвратительных правительственных «Чайках» с кондиционерами, барами, телевизорами и опять же ласковыми девочками на задних сидениях...
И надо же, находились люди, которые верили! Истеричные дамочки, потрясенные сексуальными прелестями новых вождей, готовы были бросаться на каждого, кто позволял себе усомниться, усмехнуться, вскинуть в недоумении бровь. И бросались. И царапались. И визжали, выплескивая на случайных, ни в чем невиновных попутчиков остатки нерастраченных в молодости чувств, неудовлетворенных срамных желаний и вожделений. Кстати, страсть к вождю — это и есть вожделение.
— Леонард! — простовато произнес Пафнутьев, едва возникнув на пороге. — У тебя потрясающая способность появляться в самый интимный момент. Мы все готовы были уже кончить, а тут твой звонок. Что происходит?
— Происходит, — кивнул Анцыферов, услышав лишь последние слова Пафнутьева. — Кто там у Дубовика?
— Задержали одну гниду поганую... Некий Амон.
Думаю, что это тот самый...
— Это хорошо, — перебил его Анцыферов. — Это хорошо, Паша, что ты думаешь. Будем думать вместе.
— Тогда начинай думать ты, — Пафнутьев без приглашения сел, но не к приставному столику, нет, он позволил себе опуститься в кресло у книжного шкафа, сразу давая понять, что готов к разговору свободному, без жестких служебных ограничений. Пафнутьев сел в кресло в распахнутом пиджаке, верхняя пуговица рубашки у него всегда была расстегнута, а галстук всегда немного приспущен. Все это создавало впечатление легкости, непосредственности, а кроме того, Пафнутьев держался за такой вот стиль зная, что это очень не нравится Анцыферову, у которого узел галстука неизменно подпирал острый кадык.
— Паша, — Анцыферов подошел и сел в соседнее кресло. — Паша, скажи, мы с тобой соратники?
— Да! — твердо ответил Пафнутьев. — Соратники по совместной борьбе с организованной преступностью.
— Я не о том, — поморщился Анцыферов с досадой. — Я хотел спросить о другом... Мы с тобой единомышленники?
— По гроб жизни! — заверил Пафнутьев и кажется, даже выпучил от усердия глаза.
— Паша, — укоризненно протянул Анцыферов. — Остановись, прошу себя. Все серьезнее, чем ты думаешь.
— Этого не может быть!
— Почему?
— Потому что я обо всем думаю чрезвычайно серьезно, — ответил Пафнутьев. И сколько Анцыферов не всматривался в его глаза, он не заметил и тени улыбки.
— Ну хорошо... — прокурор встал, прошелся по кабинету, зачем-то выглянул в окно, снова подсел к Пафнутьеву. — Этого... Как его... Амона... Паша, его надо выпустить.
— Не понял? — Пафнутьев откинулся на спинку кресла.
— Да, Паша, да.
— Почему?
— Потому, — ответил Анцыферов.
— Звучит убедительно... Он? — Пафнутьев указал пальцем в потолок.
— Да.
— И тверд в своем скромном пожелании?
— Как никогда.
— Дал сроки?
— Никаких сроков.
— Немедленно?
— Чем скорее, тем лучше.
— Для кого?
— Для всех нас. В конце концов, что за ним? Драка в ресторане? Штрафани его, как следует, на полную катушку и пусть катится ко всем чертям! Из, города можно выпихнуть, карточку завести...
— Как на дворового хулигана?
— Вот именно. Как на невинного шалунишку.
— У этого шалунишки руки по локоть в крови.
— Есть доказательства?
— Будут, — слукавил Пафнутьев, не решившись, сказать об отпечатках пальцев на куртке убитого, в отделении у Шаланды, и подумал — из сейфа документы надо срочно убрать, не то пропадут. — Будут, — повторил Пафнутьев.
— Вот когда будут, тогда и бери его, касатика. Тогда и сажай его в камеру смертников. А сейчас.., Оформляй драку в ресторане и отпускай. Это важно для тебя ничуть не меньше, чем для меня. Грядут перемены, Паша.
— Как?! Опять?!
— Я же попросил тебя — кончай хохмить. Я говорю о переменах в нашей с тобой жизни. Как тебе этот кабинет? Нравится?
— Ничего помещение, — Пафнутьев окинул взглядом прокурорские апартаменты. — Зеркал маловато.
— Когда вселишься — добавишь.
— Неужели такое может быть? — захлебнулся Пафнутьев от счастья.
— К тому идет, Паша. И вот что я тебе еще скажу... Такие шансы в жизни случаются не слишком часто, можно сказать, что с каждым отдельным человеком они случаются только раз. Или сейчас, или никогда. Взгляни наверх... Там сидят люди, которые в нужную минуту сделали правильный выбор, поставили на ту лошадь, на которую нужно было ставить. Других достоинств у них нет, на этот счет никто не заблуждается. Кто-то назовет их выбор преступным и будет прав. Я даже готов согласиться — некоторые совершили криминальный выбор. И лошадь, на которую они поставили...