И в тот вечер, когда он, освобожденный толстомордым Шаландой из заточения, оказался, наконец, у себя дома, он не мог на весь вечер оставаться один. Никто не пригласил его в гости, никто сам не напросился, не предложил распить бутылку водки.
— А жаль, — проговорил Пафнутьев вслух, придвигая к себе телефон. Он еще и сам не знал, где окажется в этот вечер, куда занесет его непутевая судьба, но шалость и желание нарушать затопляла его душу. Шла какая-то невидимая работа помимо его сознания. Он поправил телефон, тронул пальцами диск, качнул трубку. Где-то в нем уже было известно, кому он позвонит, наверно, было известно и то, что ему ответят и чем все закончится. Но он ничего этого еще не знал, и единственное, чего ему хотелось — это набрать номер и поговорить. И он бездумно доверился руке, которая сама вспомнила номер и безошибочно семь раз прокрутила диск.
— Слушаю, — раздался в трубке голос, который всегда тревожил Пафнутьева. Впрочем, это можно объяснить и тем, что он слишком редко звонил по этому телефону.
— Таня? — спросил Пафнутьев, хотя в этом не было никакой надобности. Спросил, даже не представляя, что сказать. Но в сто глубинах уже все было просчитано, на все вопросы получены ответы, и твердое, непоколебимое решение уже было принято. — Как поживаешь?
— А, это ты, — произнесла женщина несколько растерянно, из чего Пафнутьев безошибочно понял — рядом кто-то есть, кто ей в данную минуту ближе, дороже, желаннее.
— Узнала?
— И что из этого следует? — спросила она уже чуть живее, а живость была вызвана всего лишь насмешливостью тона.
— — А кто я?
— Слышала, большой начальник, — она всегда умела разговаривать так, чтобы стоящий рядом человек ничего не понял — с кем она говорит, о чем, в каких отношениях с собеседником.
— Повидаться бы, а, Таня?
— Прекрасное пожелание...
— А сегодня?
— Исключено.
— Почему? — из опыта своей следственной деятельности Пафнутьев знал, что самые дельные, самые острые и неотразимые вопросы — это те, которые поначалу кажутся глупыми из-за своей простоты. Но такие вопросы вскрывают суть, отметают двусмысленность, отвечая на них, невозможно слукавить.
— У тебя все? — спросила Таня.
— Да, у меня все с собой.
— Будешь в городе, позвони как-нибудь, — сказала она с улыбкой, но улыбка эта предназначалась не Пафнутьеву, это была извиняющаяся улыбка для человека, который стоял рядом.
— Я еду, — сказал Пафнутьев. — До скорой встречи.
И положил трубку с ощущением победы.
Хотя, казалось бы, какая победа? Его попросту отшили, как это с ним и бывало чаще всего, и если бы он был хорошо воспитан, то догадался бы, что отшили его на хорошем уровне, как говорится, с блеском. Но перенесенные волнения, амоновский ножичек, который некоторое время плясал совсем рядом с его горлом, сочащаяся голова Ковеленова в целлофановом пакете — все это позволяло ему сегодня смотреть па мир другим взглядом, освеженным, что ли...
И был еще один момент, который Пафнутьев почувствовал очень остро — рядом с Таней стоял человек не больно высокого пошиба, это можно было понять из каждого ее слова. При человеке, от которого она бы трепетала, Таня говорила бы совсем иначе. Короче, жестче и никакой игривости.
— Разберемся, — проворчал Пафнутьев, поднимаясь.
Вечер обещал быть чрезвычайным, и Пафнутьев решил не скупиться. Для начала купил за три тысячи пучок бананов, потом, тоже за трешку килограмм мандаринов и, наконец, подошел к бабуле, которая стояла у автобусной остановки, вцепившись двумя сухонькими ладошками в бутылку «Пшеничной». С тревогой всматривалась она в лицо каждого прохожего, мечтая побыстрее продать бутылку и опасаясь, как бы не вырвали из рук, как бы не отняли. Видимо, с ней уже бывало такое и поэтому бутылку она не просто держала в двух руках, а еще и прижимала ее к себе, как ребеночка. А где-то рядом, наверно, бродил ее старик с кошелкой, в которой плескалась еще пара бутылок. Продав все, они могли надеяться на ужин из буханки хлеба и пакета молока.
— Почем водка? — спросил Пафнутьев, прекрасно сознавая, что хотя вся Россия пьет от радости и горя, хотя со всего мира свозят сюда все залежалое зелье, и выпивают его подчистую от отчаяния и безнадежности, произносить вслух, вот так открыто слово «водка» было не принято.
— Три, — бабуля посмотрела на него с опаской и надеждой.
— Хоть настоящая водка-то? Не отравишь? — спросил Пафнутьев, всматриваясь в узоры этикетки;
— Господь с тобой, мил человек! — в ужасе воскликнула бабуля. — Сама в магазине брала!
— По национальности, водка-то, чья будет?
— А кто ж ее знает!
Пафнутьев придирчиво окинул взглядом бутылку, этикетку, пробку, и пришел к утешительному выводу, что водка все-таки «московская», даже может быть, «кристальская». Белая алюминиевая нашлепка с четкими частыми буквами — это хорошо. Подделка маловероятна. Да и наклейка яркая. Были у Пафнутьева и свои признаки, по которым он отличал водку настоящую от поддельной, ядовитой, смертельной. По контуру, по краю этикетки шел простенький узор из одной линии, которая вверху сплеталась в незатейливый узелок. Если линия желтая, беги подальше не раздумывая. Если линия коричневатого, бронзового цвета, это уже обнадеживает. Наутро и выжить можешь. Пробка опять же с четкими тисненными буквами по кругу... Опять надежда. Для верности Пафнутьев посмотрел, как наклеена этикетка — тоже вроде все в порядке. Клеевые полосы шли равномерно и всего их было пять — заводская наклейка.
Но прежде чем опустить бутылку в свой потрепанный портфель, Пафнутьев с силой раскрутил ее и посмотрел на просвет. Множество мелких пузырьков тонким смерчем рванулись со дна к горлышку. Тоже хороший признак, водка может оказаться еще и с градусами.
— Вроде настоящая, — на всякий случай с сомнением проговорил Пафнутьев.
— Пен, милок, на здоровье, пей, не боись, — пробормотала старушка.
— Сколько, говоришь? Две тысячи?
— Господь с тобой! Три! Сама брала за две с половиной. Не веришь, спроси кого угодно, — и она махнула вдоль бесконечного ряда таких же старушек, стариков, молодых мордастых парней, принарядившихся молодок, которые к вечеру выстроились с ботинками и помадами, с кефиром и батонами хлеба, с халатами и будильниками... Страна семимильными шагами победно двигалась к рынку. И по всей стране выстроились такие вот длинные унылые ряды людей, которые вынесли все, что есть в доме, надеясь продать и купить поесть...
— Ну что ж, три так три, — Пафнутьев вручил бабуле три бумажки и, уходя, успел заметить, как дала она кому-то неприметный знак — давай, дескать, неси еще одну бутылку.
Присмотрев в киоске литровый пакет с соком тоже за три тысячи рублей, Пафнутьев опустил его в отяжелевший портфель и почувствовал себя в полной уверенности. С таким портфелем он мог отправиться в гости к кому угодно, в любой квартире города был бы принят с распростертыми объятиями. Но не нужны ему были объятия всего города, он истосковался по единственным объятиям и последнее время все никак не мог оказаться в них. И что-то подсказывало ему, что если он и дальше будет относиться к работе так же усердно, то наверняка потеряет и эти объятия. Такие мысли приходили к нему и раньше, но как-то не тревожили его. Ну, потеряет он Таню, значит, так и нужно, делов-то! Но сегодня воспоминания о ней приобрели какую-то обостренность, взвинченность и сама вероятность ее ухода заставляла его содрогаться от горя.