В 11.25 поезд «Москва – Вена – Париж» медленно отошел от брестского перрона. Компания молодых офицеров, держа в руках каждый по бутылке «Советского шампанского», на ходу запрыгнула в восьмой вагон, проводники с желтыми флажками заняли свои места на подножках, тепловоз послал Родине свой прощальный гудок и медленно подтянулся к открытому перед ним шлагбауму и пограничному столбу с надписью:
Государственная граница СССР
Эмигранты, набившиеся в третий и четвертый вагоны, жадно и нетерпеливо прильнули к окнам. И когда за окном возникли и поплыли назад этот полосатый столб и суровые пограничники с «Калашниковыми» на груди, шумный вздох облегчения вырвался из сотен легких, ликующие люди стали обниматься, плакать от радости и поздравлять друг друга. Кто-то молился вслух: «Шэма Исрайэл!», кто-то выстрелил пробкой шампанского, кто-то громко предупредил: «Ша, евреи, это же только Польша», – а Ксеня Рубинчик спросила у отца:
– Папа, а в этой стране уже не бьют евреев?
– Бьют! В этой еще как бьют! – почему-то весело ответил ей бывший бакинский отказник Илья Карбовский.
– А где же нас не бьют, папа? – спросила девочка.
И Степняк обнял плачущую от радости Фаину:
– Пронесло! Ты видишь? Мы выскочили!
А позади поезда, за шлагбаумом, вновь опущенным за последним вагоном, на опустевшем перроне брестского вокзала молодые пограничники с овчарками и вокзальные грузчики быстро собирали какие-то вещи, выпавшие из чемоданов уехавших на Запад жидов.
А за вокзалом, на площади, под все тем же кургузым памятником вождю мирового пролетариата, табором устраивались новые десятки эмигрантов – с детьми, чемоданами и клеткой с говорящим и нахохлившимся, как старый еврей, попугаем.
А в стороне от них, у забора, отгораживающего платформы, стояли трое – 17-летний бакинский подросток Мурад, молодая сибирячка Наталья и юная мытищинская княжна Варя Гайновская.
Им казалось, что сквозь снег и поземку они еще слышат шум уходящего поезда.
Но именно в этот момент шумно клацнули буфера и поезд резко остановился.
– Опять проверка! – сказал в четвертом вагоне неугомонный инвалид войны с лицом, залепленным пластырем. – Не все отняли, наверно!
Фаина испуганно застыла, а Степняк окаменел и закрыл глаза. Все, сказал он себе, вот теперь крышка! Так останавливать поезд может только московское или польское ГБ.
Дверь вагона открылась, в ней стояли проводники: высокий и крупный мужчина лет сорока пяти и женщина чуть пониже и помоложе. Мужчина широко улыбнулся и громко сказал:
– Граждане евреи! Есть два прямых свободных вагона до Вены! Кто желает – пожалуйста! Девяносто долларов с человека! И советую не экономить, потому что в Варшаве и Братиславе грузчики за каждый чемодан берут тридцатник! – И он пошел по проходу вагона, громко вещая: – Первый и второй вагоны идут прямо до Вены, без пересадки! Девяносто долларов с человека!
Евреи обменивались ошарашенными взглядами и короткими репликами. Девяносто долларов – это было ровно столько, сколько им перед отъездом разрешили обменять на рубли, ни цента больше. Иными словами, это были действительно их последние деньги. Инвалид с разбитым лицом громко сказал:
– Я ж как в воду глядел! Они пока все не отнимут, не успокоятся. Но придется отдать, дочка. Потому шо поляки еще хуже. А это хоть свои!
И двести евреев поспешили к проводнице, которая, стоя в дверях, собирала валюту и пропускала их в первые два вагона.
– За собаку тоже девяносто! – сказала она Анне Сигал.
– Но на собаку мне валюту не меняли! – развела руками Анна.
– Ничего не знаю! – сказала проводница и крикнула в глубину вагона, напарнику. – Коля, а за собаку-то как брать?
– А натурой бери, икрой! – отозвался он весело. И сам подошел к Анне: – Икра есть? Шампанское?
Анна молча полезла в дорожную сумку.
Степняк остановился рядом и, отдавая проводнице свои последние и единственные 180 долларов, вдруг обратил внимание на обувь этих проводников. И на нем, проводнике, и на ней, проводнице, были одинаковые форменные полуботинки из черной кожи. Степняк хорошо знал эту форму и этот сорт кожи. Такие ботинки выдают только старшим офицерам милиции и КГБ.
Монтиселло – Нью-Йорк., 1991-1991