Теперь, когда Рубинчик составил эту далеко не полную хронику, сомнений не было: власть ищет формы устрашения и усмирения своих граждан точно так, как в детдоме, где вырос Рубинчик, воспитатели карцером, лишением еды и поркой подавляли любое непослушание детей. И уже не великой державой с мелкими недостатками, а гигантским детдомом-концлагерем открылась Россия прозревшему взору Рубинчика в ночной московской котельной. Концлагерем, где детей вместо материнского молока поят алкоголем, отравляя даже генетическую память о доброте и милосердии, которые насаждало в России христианство без малого тысячу лет. Да, все, что со времен князя Владимира насаждали и сеяли в России христианские священники, русские писатели и цари, — все надломилось, рухнуло, исчезло, и в России снова, как тысячу лет назад, могут убить и убивают из-за меховой шапки и за стакан водки.
Конечно, в этом двухсотмиллионном концлагере еще можно встретить сотню совестливых людей, но даже лучшему из них понадобилось сотворить и собственными руками взорвать атомную бомбу, чтобы после этого ужаснуться содеянному и вернуться к человечности.
И только женщины, только забытые и разбросанные по окраинам русские дивы, сохранили в своей душе и хромосомах тайные отблески былой российско-христианской красоты и человечности. Но что они меняют на общем фоне? Даже если тысяча таких, как он, Учителей и Поэтов кочует по этой империи, отыскивая эти угасающие светильники и добавляя в их кровь свежее топливо иудейской живучести, — это же крохи, слону дробина, капли в море! Всей еврейской спермы мира не хватит, чтобы восстановить здоровье этого народа. Здесь нужна новая интервенция лет на триста, какая-нибудь англошведская орда, которая оплодотворила бы всех женщин этой страны новым и здоровым набором хромосом…
Но в таком случае, какого хрена он тянул с эмиграцией? Почему не уехал еще семь лет назад, как только Кузнецов, Дымшиц и другие российские первосионисты протаранили щель в Железном занавесе? Почему решился на это только тогда, когда «жареный петух клюнул»?
Конечно, он знал почему. Крутой изгиб Олиного бедра, ее радужно сияющие глаза, детские губы, русый локон над маленькнм ухом — все сулило повторение итильского чуда семнадцатилетней давности. И за такими же миражами он гонялся по России все эти годы. Но теперь — все, долой, он не поедет больше в Кусково, он не станет рисковать ни Книгой, ни эмиграцией ради еще одного — пусть даже последнего! — соблазна. Свобода выше наслаждения!
Гордый своим решением и будущей Книгой, которая откроет миру глаза на Россию и сделает его знаменитым, Рубинчик достучал на машинке последний абзац о неожиданных спасителях Герцианова — морских десантниках, отключивших свет в парке «Сокольники», спрятал рукопись в тайник над паровым котлом, посмотрел за окно — уже намечался рассвет — и стал надевать кроссовки из желтой лосиной кожи. Эти ночные кроссы-пробежки по Москве тоже стали частью его подготовки к новой жизни в мире волчьих законов жестокой западной конкуренции. Вперед! Вчерашняя дневная жарища уже уступила московские улицы потокам хвойной прохлады из подмосковных лесов, и сам Бог велел именно в это время бегать и дышать полной грудью. Тем более что это так клево — снова чувствовать себя в кроссовках, в майке молодым, спортивным!
Конечно, там, на Западе, у него уже никогда не будет таких Оленек, и он уже никогда не найдет русскую диву, равную Анечке Крыловой. Это его жене легко думать, что он бросает здесь только свою профессию. А на самом деле он бросает тут свою тайную Церковь Любви, апостолши которой носят его в своей душе, как Бога. Да, конечно, те, кого посвятил он в поэзию секса, не хранят ему физическую, сексуальную верность. Но ведь он и не требовал этого. Больше того, если бы он явился к тем дивам еще раз, если бы позвонил, прилетел, пришел — они, он не сомневался, бросили бы любого, даже мужа и детей, чтобы рухнуть пред ним, Первым Мужчиной, на колени и еще раз испытать то, что хранится в их крови и теле, как гул и звон Божественного колокола. Но он никогда не позволял себе подобную встречу. Если бы Всевышний спустился к Деве Марии еще раз, то даже Он стал бы заурядным Купидоном и не было бы ни Библии, ни христианства…
Но хрен с ними, с Оленьками и всеми прочими русскими дивами, мужественно сказал себе Рубинчик, выходя из котельной и вешая на дверь замок и картонную табличку: «Сейчас вернусь». Париж стоит обедни, искусство требует жертв, а его Книга — воздержания от мирских соблазнов. В конце концов, что его ждет здесь, в СССР, если он останется? Через год-два по требованию Арафата и других арабских товарищей Кремля Брежнев и Андропов захлопнут эту форточку эмиграции, как закрыл ее Сталин в 1928 году, а еще через десять лет Ксеня придет к нему и скажет: «Папа, у тебя была возможность уехать и увезти нас из этой страны. Как же ты мог остаться? Ради чего?» И что он ответит: «Я боялся, что нас не выпустят»? «Почему, папа?» — «Потому что в городе Салехарде у меня был неприятный инцидент с милицией…» «Но ведь ты мог попробовать!» — скажет дочь. И будет права.
«Нет, мы уедем, уедем! — твердо сказал себе Рубинчик, сворачивая на бегу с темного шоссе Энтузиастов на Садовое кольцо. — Нас выпустят! И я напишу свою Книгу — вот мое назначение! Ради этой Книги Бог пошлет мне разрешение на эмиграцию. Да, конечно, в душе, как заноза, сидит страх получить отказ и рухнуть на дно — в дворники, в изгои. Но, с другой стороны, зачем им держать его, журналиста? Или пианистку Нелю — зачем?»
Громкие шаги за спиной сбили Рубинчика с мыслей. Он оглянулся. Какая-то высокая мужская фигура стремительно догоняла его, и он мгновенно струсил — грабитель, бандит? Как три года назад в Челябинске, где подростки-грабители избили его до полусмерти, не умея открыть металлический браслет его наручных часов? Или это гэбэшник? Наверно, гэбэшники были в котельной, нашли рукопись и сейчас его арестуют, бросят в фургон с надписью «Хлеб»…
Рубинчик в панике остановился. Бежать было некуда, он был один на ночном Садовом кольце, а впереди, в трехстах метрах — будка милиции, их милиции, они тут везде, это их страна. Нет, бежать бесполезно. Высокий незнакомец приближался к нему со скоростью спринтера, его шаги гулко ухали по асфальту. Рубинчик замер на месте, как замирает заяц на железнодорожных путях, попав в прожектор летящего на него поезда. И только когда фигура бегуна попала в конус света уличного фонаря, у Рубинчика отлегло от сердца — он разглядел, что бегущий тоже в спортивных трусах и майке. Но сам он был не чета Рубинчику: мощные высокие ноги, широкий шаг, плечи развернуты и голова откинута, как у оленя. А на голове — спортивная шапочка с надписью «Крылья Советов». «Олимпиец!» — освобожденно и уже завистливо подумал Рубинчик и сделал шаг в сторону, уступая спортсмену дорогу.
— Шолом! — буднично сказал тот, пробегая мимо.
Рубинчик обалдело посмотрел ему вслед.
А «олимпиец», удаляясь в рассветную дымку тумана, помахал в воздухе рукой и крикнул, не оборачиваясь, по-английски:
— «Next year in Jerusalem!»
Была заурядная летняя ночь.
Столица мирового пролетариата спала, пила водку в тайных кутежах, занималась любовью в малогабаритных квартирах и развратом в темных подъездах. Крепила свою мощь в секретных лабораториях. Выслеживала диссидентов и сионистов. Глушила голоса западных радиостанций. И в преддверии сентября печатала новые школьные учебники по истории СССР с портретом Брежнева на первой странице.