Четыре кабины лифта одновременно подняли нетерпеливого Фаррона и его команду на двадцатый этаж, изумленная секретарша в приемной редакции журнала не успела и рта раскрыть, как агенты вынесли ее из-за стола, перекрыли все выходы и входы на этаж из лифта и с пожарных лестниц и блокировали двери всех кабинетов ошарашенных редакторов, фотографов и художников. Роберт Хьюг и Марк Аллей ворвались в кабинет с табличкой «Strictly Personal», а Джеймс Л.Фаррон — в кабинет Хелен Хоппс, хозяйки журнала, у которой шло совещание по очередному номеру.
— Что такое? По какому праву… — залепетала седая, как одуванчик, Хелен Хоппс, когда агенты ФБР стали бесцеремонно выводить сотрудников из ее кабинета.
Джеймс Фаррон показал ей свое удостоверение.
— Я директор нью-йоркского бюро ФБР Джеймс…
— Я знаю, кто вы такой! — перебила Хелен Хоппс. — Мы печатали вашу фотографию шесть раз!
— В разделе «Сплетни и слухи», — усмехнулся Фаррон.
— Ну и что? У нас свобода прессы! Я вызываю адвоката! По какому праву вы врываетесь?
Она схватила телефонную трубку, но Фаррон кивком головы приказал одному из агентов отключить ее аппарат. От изумления перед таким хамством мисс Хоппс снова потеряла дар речи, в ее преклонном возрасте и при ее цыплячьем весе это было нетрудно.
— Садитесь, — приказал ей Фаррон и положил перед ней два списка: — Читайте. Это список респонденток вашего отдела «Strictly Personal», а это список жертв так называемых космических ожогов. И почти все они — в вашем компьютере! Я хочу объяснений.
— Что? Я ничего не понимаю… — заторможенно сказала мисс Хоппс. — Какие жертвы? Где вы взяли список наших читательниц? Это вторжение в нашу…
— Я купил его на улице у торговца пиццей, — усмехнулся Фаррон. — Мне нужно ваше объяснение: каким образом вы выжигаете груди своим подписчицам? Ну! Только быстро!
— Вы сумасшедший?!
— Отпираться глупо, мисс Хоппс! 263 женщины получили ожоги груди после того, как откликнулись на ваши объявления! Итак?!
Хелен Хоппс снова посмотрела на лежащие перед ней списки. В них красными метками были отмечены все совпадающие фамилии, и от этих пометок рябило в глазах. Спорить с таким документом было бессмысленно. Хелен Хоппс подняла взгляд на Джеймса Фаррона.
— О’кей, — сказала она негромко и кивнула в сторону торчащих у стен и дверей агентов. — Пусть они выйдут. Все.
— Так-то лучше, — удовлетворенно заметил Фаррон, садясь в глубокое кресло напротив Хелен Хоппс. И кивком головы приказал своим агентам выйти. А когда за ними закрылась дверь, нетерпеливо повернулся к Хелен: — Я слушаю. Хотя мой долг предупредить вас, что вы имеете право хранить молчание.
Она разглядывала его долгим сожалеющим взглядом. Потом сказала:
— Вы идиот, Джеймс.
— Что-о?!
— Смотрите! — И одним жестом она задрала свою блузку. Под блузкой не было ни одной груди, на их месте были шрамы от давней хирургической операции. — Мне вырезали сиськи двадцать лет назад, Джеймс. Рак. Весь Нью-Йорк это знает — кроме ФБР, конечно. Вы думаете, я способна делать то же самое другим женщинам?
— Вообще Шварц не хотел служить ни КГБ, ни советской власти. Но без этого никакой прикладной наукой в СССР заниматься было нельзя…
Тридцатилетний толстяк Журавин, одетый в потертые джинсы, кроссовки и кожаную куртку поверх майки «харлей-дэвидсон», говорил неохотно и как бы примериваясь, нужно ли ему вообще говорить с этим человеком, который явился на свидание вместо Вернохлебова. Однако пришедший подкупил его несколькими вещами: во-первых, он сразу протянул Стасу «моторолу» и сказал: «Вот, пожалуйста, вы прямо сейчас звоните Вернохлебову в отель, он лежит у себя в номере с расстройством желудка. Точнее, не лежит, а… ну, вы понимаете. Но я его помощник, и вы можете доверять мне, как ему: вот та „шумовая авторучка“, о которой вы говорили с Пашутиным». И он действительно не только предъявил Стасу простую на вид авторучку, но открыл ее и показал встроенный в нее миниатюрный глушитель радиоволн, подавляющий все возможности подслушивания их разговора. А в-третьих, он был не моложе шестидесяти, похож на любимого Стасом с детства актера Владимира Басова и — одноруким. Сутулость, солидный возраст и пустой правый рукав, заправленный в карман серого пиджака, делали его совершенно безопасным. Сунув авторучку в верхний кармашек своего пиджака, он сказал: «Между прочим, Вернохлебова все равно сопровождали бы агенты ЦРУ, и еще неизвестно, спасла бы вас от них эта авторучка или нет. Впрочем, я вас не принуждаю. Если вы не хотите со мной разговаривать, я уйду».
И это все решило. Стас покрутил рукой в воздухе и сказал: «Ладно! Пошли!» И двинулся в глубь рыбного рынка.
— Но у Шварца была куча гениальных идей! — говорил он, постепенно увлекаясь своим рассказом. — Каждая из них сделала бы его на Западе миллионером, а он жил в бетонной высотке на Алтуфьевском шоссе, ездил на работу в метро и еще двумя автобусами, и по дороге каждый алкаш считал своим долгом высказаться по поводу его еврейского носа…
Журавин разлаписто, как все толстяки, шагал вдоль извилистых рядов оптовых торговцев рыбой, водорослями и прочими дарами моря, а однорукий следовал за ним и слушал вежливо, но без признаков особого интереса, словно выполнял работу, не имеющую отношения к его прямым обязанностям. Что вынуждало Стаса говорить еще горячее, активнее:
— Нет, правда! Весь наш факультет знал, что Шварц гений, но ВАК не утверждал его докторскую диссертацию, а партком МГУ — его профессорское звание. И.о. профессора, и.о. доцента, и.о. заведующего кафедрой биохимии. В конце концов ему надоело быть тихим евреем, исполняющим чьи-то обязанности. И он выдумал эту простую комбинацию с видеодоносом в КГБ…
Тут Журавин снова искоса глянул на однорукого, словно проверяя, заинтересовался ли тот наконец его рассказом, но однорукий, казалось, был поглощен тем, что видел вокруг, — всей этой диковинной морской живностью, которую каждый день тоннами привозят в Нью-Йорк со всего света.
— Вы рыбак? — нервно спросил Журавин.
— Ага, — улыбнулся старик.
— А! Ну, тогда понятно…
Действительно, рыбаку тут было на что подивиться. Здесь было все, что только можно выловить в Мировом океане: целые проспекты лотков с влажными, на льду, исполинскими морскими окунями, золотой макрелью, электрическими сомами, зубастыми карпами, дунайскими лососями, темными муренами, немецкими осетрами, обыкновенными гладкими акулами, дельфиновыми акулами-носачами, японскими пилоносами, скатами, каймановыми щуками, навагами, карасями, миногами, угрями, кефалью и еще сотней всевозможных рыб и рыбоподобных чудищ. Здесь были улицы крабов, креветок, лобстеров, лангустов, омаров, сельдевых анчоусов, речных раков, океанских спрутов, кальмаров, устриц, гребешков и бокоплавов. И здесь были переулки морских и океанских водорослей, губок, актиний, ежей, звезд, лилий, полипов. Все это, казалось, еще дышало и сочилось океанской влагой и йодом, жило памятью о своем многоцветном подводном царстве и разглядывало наш надводный мир круглыми перламутровыми глазами. Плечистые продавцы в мокрых брезентовых передниках, высоких резиновых сапогах и таких же резиновых рукавицах постоянно добавляли лед в лотки и в ящики, омывали свой товар из коротких шлангов и ждали сведений с биржевого аукциона, который каждое утро устанавливает тут цену на рыбу.