И еще не остыли в воздухе эти слова, еще только первый татарский ребенок уселся в телегу, как все остальные жители села, опережая друг друга, ринулись в опустевшие татарские дома и на глазах выселяемых стали тащить оттуда все, что можно, — одеяла, посуду, мебель…
Зара стояла возле матери, одной рукой держалась за подол материнской юбки, а другой сжимала в кармане тяжелую бабушкину брошку, выскользнувшую из папиросной коробки. Ей казалось, что эта брошка греет ей ладонь и наполняет руку какой-то теплой силой.
Тут мать подняла ее на руки и посадила в телегу к другим детям. Когда телега покатила по улице, Зара увидела дядю Игната, их соседа. Прихрамывая на свою ногу-культю, он выносил из их дома железное корыто, бидон со сметаной и мешок с отрубями. Но потащил это все не к себе домой, а к подводе, на которой сидели Зара и другие дети.
— Назад! — закричал ему рыжий верзила-сержант.
Дядя Игнат, не слушая, продолжал идти к татарским детям с корытом и мешком под мышкой и бидоном в правой руке.
— Стой! Стрелять буду! — Сержант вскинул свой ППШ.
— Стреляй. Я уж стреляный, — негромко сказал ему дядя Игнат и положил на телегу бидон со сметаной, корыто и мешок с отрубями.
Эти отруби и сметана спасли их от голодной смерти. 139 детей и 67 женщин, стариков и старух были ужаты, умяты, втиснуты в два вагона для перевозки скота так плотно, что не могли ни передвигаться, ни вытянуть ноги. Где-то впереди гудел паровоз, наглухо задраенные вагоны медленно, с длинными остановками катились через огромную страну на восток, майское солнце раскаляло их железные крыши, и в духоте и вони этих товарных вагонов старики молились Аллаху, задыхались и теряли сознание. Восемнадцать вагонов — двенадцать сел и деревень, до полутора тысяч женщин, детей и стариков в одном составе. Согласно официальным данным, сто пятьдесят таких составов за два дня — 18 и 19 мая 1944 года — вывезли из Крыма всех татар — 194 111 человек.
Но дети не замечали ни духоты, ни вони, ни вшей этой бесконечной дороги. Взрослые отдали им единственную форточку в углу вагона, над верхними нарами, и дети по очереди дышали там наружным воздухом, а главное — глазели на новый и невиданный прежде мир. Это было их первое в жизни путешествие, они никогда раньше не были за пределами своего села и Конского ущелья. А теперь…
Оказывается, в этом новом мире земля плоская, как ладонь, и медленно, со скоростью поезда, крутится, как огромное мельничное колесо. На этой земле стоят города с высокими кирпичными домами, разрушенными бомбежками. По этой земле бегут столбы с оборванными проводами. А поля, пашни и огороды этой земли изрыты воронками от бомб и танковыми гусеницами. Но женщины уже запряглись вместо лошадей и тракторов в плуги и пашут эту землю, обходя разбитые пушки и танки с горелой свастикой.
И на железнодорожных станциях, украшенных портретами великого Сталина, радио гремит победными маршами и сводками об освобождении Украины и Белоруссии. На этих станциях, на дальних путях, паровоз заправлялся углем и водой, а в закрытых и охраняемых солдатами вагонах татары задыхались от жары, вслушивались в дальние голоса репродукторов и мечтали о воде и хлебе. Но вместо воды — резкий толчок, лязг буферов, и паровоз, взревев, опять тащит их на восток. А навстречу им радостно катят поезда с украинцами, белорусами, русскими, которые возвращаются из эвакуации домой, в освобожденные от немецкой оккупации земли.
— Мама, ведь наш папа тоже с Гитлером воюет. Почему же нас из дома выгнали?
— Спи, дочка. Лучше спи.
— Нужно Сталину написать. Он не знает, что мы не дружили с немцами.
— Я уже написала, дочка. Спи.
Лежа рядом с сестренкой на жестких нарах, Зара сжимала в ладошке теплую бабушкину брошку и, как всегда перед сном, думала о великом Сталине. Ему еще труднее, чем им, татарам. Он никогда не спит. Он воюет с Гитлером. Пусть Аллах даст ему много-много сил.
А по путям, на которых только что стоял их поезд, спешил сотрудник НКВД, собирал письма и записки, брошенные татарами сквозь щели вагонов. Половина этих писем были письмами на фронт — мужьям и сыновьям, а половина имела один адрес:
МОСКВА, КРЕМЛЬ,
ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ
ИОСИФУ ВИССАРИОНОВИЧУ.
Собрав эти письма в мешок, энкавэдист бежал с ними в свой кабинет и, не вскрывая ни одного письма, бросал их охапками в печку.
Операция переселения татар, чечен и ингушей из Крыма и Кавказа в Сибирь была военной тайной.
Только раз в сутки, в открытой степи, на пустынных полустанках, охрана останавливала поезд, откатывала двери вагонов, и грязные, вшивые, полуживые люди выпадали и выпрыгивали наружу, чтобы отдышаться на сухой полынной земле, сходить по нужде, набрать воду в соседнем колодце и оставить на железнодорожной насыпи еще несколько умерших. Рыть могилы было нечем, хоронить было не в чем, да охранники и не стали бы ждать. 15–20 минут — вот и вся остановка. Закрывая двери, солдаты бросали в вагоны суточный рацион — по буханке хлеба на десять человек. И тут же дверь с лязгом запиралась стальными штырями, и женщины воем и молитвами прощались сквозь стены вагона с трупами своих матерей, отцов и детей, оставленными возле железнодорожной колеи.
— Мама, а мы тоже умрем?
— Замолчи, спи.
— Только ты не умирай, мамочка!
— Я не умру. Спи наконец!
— Я боюсь спать, мама. А вдруг я проснусь мертвой?
Впрочем, иногда, пропуская встречные составы, их поезд стоял в степи подолгу, часами. За это время Зара и другие дети успевали обшарить все вокруг, они собирали щепки и сухие ветки и выпрашивали у машиниста куски угля. Все это они тащили в свой вагон. Там, в пространстве, которое освободилось за счет умерших, мать Зары поставила железное корыто, и в этом корыте, в песке она жгла уголь и щепки и на какой-то жестянке жарила детям лепешки из отрубей. Та жидкая сметана, которую дома они не смогли сбить в масло, тут, от круглосуточной качки вагона, сама сбилась в бидоне, и теперь это масло и отруби превращались в жесткие, пресные, но спасительные лепешки.
Дети грызли эти лепешки, матери вылущивали из их волос вшей, давили их ногтями и, заговаривая свой и детский голод, пели малышам протяжные татарские колыбельные песни. Но прежде чем уснуть, Зара, как и все остальные миллионы детей в России, вспоминала Сталина и желала ему здоровья, богатырской силы и вечной жизни.
И великий вождь всех времен и народов, вышагивая тигриной походкой в мягких яловых сапожках по своему кремлевскому кабинету, чувствовал эти волны любви и энергии и впитывал их в себя всеми порами своего маленького и злобного старого тела.
На тридцать седьмой день пути поезд прошел седловину каких-то гор и остановился посреди выжженной песчаной степи. Солдаты открыли два вагона и велели выходить. Зара и другие дети спрыгнули на землю и заплясали от боли — даже им, привыкшим ходить босиком, эта чужая раскаленная земля пекла босые ноги.