Майкл зажмурил глаза, открыл их снова, потряс головой – нет, он не чокнулся после этой поллюции, он в своем уме, и все-таки вышка – ПУСТА!
Не отводя глаз от окна, Майкл локтем толкнул Коровина в спину.
– Х-нн-у… – прохрипел тот.
Майкл откинул к лицу Коровина свою руку с часами. Часы были в бараке только у него и у Коровина – у Коровина, как у старосты барака, а у Майкла, как у врача, чтобы он мог считать пульс у больных. Посмотрев на часы, Коровин проследил за взглядом Майкла, который все так же зачарованно смотрел сквозь окно на продуваемую поземкой пустую сторожевую вышку. Увидев эту пустоту на вышке, Коровин стал медленно, странно-заторможенным движением подниматься – даже без участия рук, одной спиной. Ему было 35, среднего роста, живой, жилистый, нервный, подвижный, с вызывающе зелеными глазами, Коровин досиживал последний год из своего пятнадцатилетнего срока за убийство милиционера, и за все пятнадцать лет отсидки он никогда не видел эту вышку пустой и не слышал, чтобы охрана проспала подъем. Он сел на нарах, затем каким-то неслышным кошачьим нырком спрыгнул на пол и, как лунатик, не отводя взгляда от окна, пошел к двери. Откинув одеяло, Майкл спрыгнул тоже и вместе с Коровиным осторожно вышел из барака.
То, что они увидели, заставило их забыть, что они стоят босые и полуголые на тридцатиградусном морозе и обжигающем ноги снегу.
Все двенадцать сторожевых вышек были пусты.
Лагерные ворота были открыты настежь, в пустой проходной гуляли ветер и снежная пыль.
Нигде не было видно ни одного вертухая, не было слышно ни одной сторожевой собаки.
Испуганно переглянувшись, Коровин и Майкл босиком рванулись к воротам лагеря, но, не добежав до них шагов двадцать, притормозили. Боясь подвоха и неожиданной автоматной очереди, оба настороженно двинулись шагом к зияющему и манящему своей пустотой провалу распахнутых лагерных ворот.
Но все было пусто, только на снегу были четко видны рубчатые следы от колес лагерных грузовиков, которые обычно возят зэков из лагеря в рабочую зону. Теперь и грузовиков нигде не было, только их следы…
Коровин и Майкл осторожно приблизились к воротам… пересекли заветную запретную черту… вышли из лагеря…
Тихо, пусто. Вдали, в километре, среди бело-синих тундровых торос, видны два темных кирпичных барака – казармы охраны.
Но и в этих казармах – ни огонька, ни звука, ни шума машин.
Ничего не понимая, Коровин и Майкл вернулись в лагерь и, впервые почувствовав пронизывающий ветер и обжигающий холод снега, побежали в барак-столовую. Только теперь они обратили внимание на то, что даже над трубой лагерной кухни нет дыма.
Тем временем изо всех бараков стали выглядывать осторожные, заспанные, недоумевающие лица зэков – и «мужики», и «политики», и «блатные» – уголовники. Увидев, что Коровин и Майкл бегут из пустых ворот в столовую, зэки побежали туда же, на ходу озираясь на пустые сторожевые вышки…
В столовой, на кухне, огромная кухонная печь была едва теплой, а угли на колосниках были покрыты серым пеплом. Значит, печь перестали топить часа три назад. Но самое главное и самое поразительное, что в котлах было совершенно пусто и так же пусто было в кладовой при кухне – ни хлеба, ни мешков с картошкой, ни крупы-овсянки, ни гороха, ни даже – соли! Ни-че-го! Чисто! Вся лагерная охрана смылась, исчезла ночью из лагеря, прихватив с собой все продукты, даже соль и картошку! Так вот для чего вчера на ужин давали почти двойную порцию каши – чтобы зэки крепче спали на сытый желудок. Но почему бежала охрана? Куда? Неужели где-нибудь рядом случился новый Чернобыль, и охранники смылись, бросив зэков умирать от радиации? Может быть, поэтому вот уже неделю в зоне не было газет – даже «Правды»…
Лишь через час, когда огромная толпа зэков, преодолев снежное поле, отделяющее лагерь от опустевших казарм охраны, они нашли в солдатском «Красном уголке» большую старую деревянную тумбу – радиолу «Родина» выпуска 1960 года. И здесь, среди плакатов «Крепи оборону Отчизны!», «Смерть сионистам и их агентам!», «Дадим Родине сибирскую нефть!» и портретов Стрижа, Митрохина, Вязова и Зотова, зэки лагеря ОР/Щ 421-С впервые услышали по радио воззвание восставших Урала.
«…Граждане советской империи! То, чего больше всего страшились кремлевские вожди в течение всех десятилетий их правления, свершилсь! Первый Декрет Комитета Народного восстания объявил немедленную демобилизацию всех солдат Советской Армии! Солдаты и офицеры! Охранники лагерей кремлевского ГУЛАГа! Все, кто еще не решился бросить свои казармы! На основании этого Декрета и от имени восставшего русского народа мы гарантируем вам беспрепятственный проезд домой через все зоны, освобожденные нами от власти КПСС!…»
Но еще до того, как миновал первый всплеск радости, зэки осознали ужас своего положения. До ближайшего населенного пункта – крохотной станции «Мыски» на железнодорожной ветке «Екатеринбург-Тавда-Урай» – было семьдесят семь километров. Конечно, на грузовиках охрана лагеря, состоявшая на 90 процентов из узбеков и киргизов, за каких-нибудь пару часов добралась до этой станции. Там они, вооруженные до зубов, наверняка захватили первый же поезд и отправились домой, пожирая зэковские продукты или торгуя ими по дороге. А восьмитысячный лагерь, брошенный среди полярной тайги и тундры, остался буквально без ничего, даже без горсти муки.
– Суки! Все вывезли! Чучмеки сраные! Мы ж подохнем тут!…
Оставалось одно – пешком до станции «Мыски».
И они пошли – почти все восемь тысяч человек. В арестантских ватных телогрейках и гнилухе кирзовых ботинок. Семьдесят семь километров. Через жесткие снежные торосы. По ломкому тундровому насту, ранящему ноги. Сквозь мороз и сухую полярную поземку, секущую лица острым, игольчатым снегом. По щербатым следам удравших грузовиков. Гигантская безжалостная колонна, которая не подбирала упавших. Тот, кто упал, отстал или остановился на самых первых километрах, еще имел шанс добрести обратно в лагерь и умереть там хотя бы в тепле, потому что в лагере были дрова и уголь. Но тот, кто продержался дольше и вывалился из колонны, как Зиновий Горный, после десятого километра, – тот уже не имел никаких шансов, кроме как замерзнуть здесь, под этой незаходящей медно-желтой луной.
Хруст тнудрового наста под ударами шестнадцати тысяч ботинок…
Пар хриплого дыхания из восьми тысяч глоток…
Пар над ватными шапками-ушанками, над головами, закутанными шарфами и тряпками…
Ожесточенные, слезящиеся от встречного ветра глаза…
Белые обмороженные уши и щеки…
Кое-кто сгоряча взял с собой кирку или лом – как оружие. Но через пару километров даже самые крепкие, даже Коровин, избавились и от этого груза…
А после тринадцатого километра колонна стала растягиваться, Редеть, терять свою отчаянную волю к движению и оставлять на снегу, на насте десятки, а потом и сотни тел. Но никто даже не оборачивался на звук очередного рухнувшего человека…