– Я… я могу идти? – недоверчиво переспросила она.
– Да. – Он усмехнулся. – Прямо в кассу. Там получите деньги на следующие расходы.
– Хорошо… Спасибо… – Она словно не верила, что все обошлось. – Знаете, я забыла написать: профессор Корелли хочет переехать из загорода в Москву, в какую-нибудь гостиницу. Чтобы поближе быть к Институту Сербского.
«К тебе он хочет быть поближе, а не к институту!» – чуть было не уточнил Иванов.
Но усмехнулся и сказал, посмотрев ей прямо в глаза:
– Хорошо. Гостиница «Пекин» вас устроит?
И алая краска, разом залившая ее щеки от его многозначительно-множественного «вас», была его маленькой мужской победой и местью.
19
– Посему скажи сынам Израилевым: Я Господь, Я выведу вас из-под тягостей Египтян и избавлю вас от служения им, и спасу вас мышцею простертою и казнями великими. И приму Я вас себе в народ и буду вам Богом, и вы узнаете, что я Господь Бог ваш, изведший вас из-под тягостей Египетских…
Была пятница, конец рабочего дня в канун субботы.
В ХИАСе на Брамсплац было непривычно тихо и пусто. Господин Леон пил чай за своей стойкой портье, и никто не толпился подле нее, не совал ему свои бумаги, и даже у двери комнаты № 5, где эмигрантам выдают пособие, не было очереди. За спиной у Леона висели списки отъезжающих завтра в Рим, но меня в этих списках не было, хотя Гриша, который запаял рычажок буквы «ф» в моей пишмашинке, сказал мне, что видел мою фамилию в этих списках. Видимо, ошибся. Я потоптался в раздумье, не взять ли мне интервью у мистера Леона, а затем на всякий случай заглянул в дверь комнаты № 4. Там молодые ребята – сотрудники и сотрудницы ХИАСа – собирали на столах свои бумаги, складывали их в ящики и портфели. Я пересек эту комнату и заглянул в следующую. Дэвид Харрис сидел за своим столом, с лицом, как обычно, небритым и усталым. Высокий, даже на стуле высокий, худощавый, с всклокоченной шевелюрой и в несвежем свитере, он обычно появлялся в коридорах ХИАСа с какими-то бумагами в руках и вызывал к себе того или иного эмигранта или всю его семью – выяснить какие-то подробности в их анкетах. Хотя здесь, в ХИАСе, никто из сотрудников нам не представляется при знакомстве, очень скоро и так становится ясно, кто есть кто. Дэвид тут вроде приказчика в лавке – со всеми вопросами, неувязками и проблемами отправляют к нему. И распоряжается порядком тоже он. И проводит инструктаж с отъезжающими. И решает вопросы транспорта, багажа, медицинской помощи и – я не знаю что еще. Когда он появляется в коридоре, возвышаясь над всеми ровно на голову, а то и выше, и оглядывает нас своими, как мне кажется, дальнозоркими глазами, поскольку всегда при разговоре чуть откидывает голову назад (а может, это та самая дистанция, на которой принято разговаривать с людьми в США?), – так вот, когда, повторяю, он появляется в коридоре, все спешат к нему, завихряются возле него, тянут шеи и головы, чтобы услышать, кого он позовет, или просто так, на всякий случай стремятся попасть ему на глаза:
– Здравствуйте, господин Дэвид!
– Гуд дэй, мистер Дэвид!
– Я здесь, мистер Дэвид!..
Я подошел к его столу, он поднял на меня глаза от своей электрической пишущей машинки и сказал по-русски:
– О, садитесь, нам надо поговорить.
Я сел напротив него.
– Я прочел вашу статью… – Он открыл ящик стола, моя статья «Как КГБ отомстил сенатору Джексону» лежала там на самом верху, он достал ее и положил перед собой. – Конечно, мистер Плоткин, вы теперь в свободном мире и можете напечатать ее где захотите. Но я хочу обсудить ее содержание. Во-первых, по поводу ваших претензий. Венские условия жизни эмигрантов действительно не очень хорошие. Дело в том, что всего несколько месяцев назад приезжало значительно меньше людей и к тому же больший поток был устремлен на Израиль. А те, кто ехал в Америку, останавливались тут на один-два дня и уезжали в Рим. А теперь, когда КГБ выпускает по 5–6 тысяч человек в месяц, и при этом основная масса – «прямики» из Одессы и Киева, мы оказались не готовы к этой волне. Но все равно люди имеют где спать и имеют деньги на питание. И конечно, мы видим, что состав эмигрантов резко изменился, он стал хуже – в духовном смысле. Если раньше в основном ехали прибалтийские евреи, воспитанные в религиозных традициях, и основная их часть ехала прямо в Израиль, то теперь эмиграция другая. Теперь приезжает много ассимилянтов – тех, кто не хочет быть евреем. Поэтому многие американские евреи теперь меняют свое отношение к вам и хотят, чтобы их деньги мы тратили только на тех, кто все-таки едет непосредственно в Израиль…
Я слушал его, пытаясь понять, куда он клонит. У него был очень хороший русский – не чистый, он все-таки явно переводил себя с английского, но – ясный, грамотный, точный. И он продолжал:
– А теперь представьте, что в какой-нибудь главной американской газете – например в «Нью-Йорк таймс» – появится ваша статья…
Тут он поднял мою статью и прочел то, что было отчеркнуто на полях синим карандашом:
– «Если присмотреться к тем, кого выпускает КГБ, а кого – нет, то в этой кажущейся неразберихе, рассчитанной когда-то на то, чтобы запугать все слои русского еврейства, теперь проглядывает другая тенденция. Большинство отказников – научные работники, инженеры, техническая интеллигенция. И каждый отказ волной испуга расходится по всему слою научной и технической молодежи, и в этом генеральная политика ЦК КПСС – удержать юную, образованную, с высоким КПД часть советского еврейства и выбросить на Запад весь балласт, и еще под сурдинку спровадить вместе с ними своих алкашей и уголовников. Словно сидит в КГБ некий хитрец и ухмыляется (а может, и вправду сидит и ухмыляется): ах, в обмен на зерно вы требуете увеличения эмиграции, так вот вам, получайте ваших жидов – одесскую шпану, киевских торгашей, кавказских головорезов. Хоть пять, хоть десять тысяч в месяц… И трудно поверить, что вся эта жирная и раскормленная публика – страдающий от антисемитизма народ-беженец. Как при нефтяном фонтане сначала летят в воздух грязь и камни, а только потом идет чистая нефть…»
Харрис прервал себя и отложил статью таким жестом, словно отстранился от нее.
– А вы думаете, мы не видим, что тут творится с утра до вечера? Мы сами видим, что с каждым днем евреи, которые приезжают, все хуже и хуже в смысле еврейского самосознания. Но если бы это зависело от меня, я бы увеличил эмиграцию, я бы хотел, чтобы они приехали – все. Поскольку еще одно поколение – и будет поздно, это уже будут не евреи или это уже будут неисправимые неевреи. Мне 29 лет, я почти доктор наук, я был в Москве и преподавал там английский язык, и я знаю, что в Союзе есть еще московская, ленинградская и другие еврейские слои интеллигенции, которые еще не поднялись, которые боятся эмигрировать или боятся, что им не разрешат эмигрировать. Наверно, это то, что вы называете «чистой нефтью». И мы знаем, что еще совсем не едет Сибирь и Урал – и это все проблемы нашей будущей работы, мы ждем их, мы готовимся решать эти проблемы, и у меня такое чувство, что я тут помогаю членам своей большой еврейской семьи. Ведь мои родители были в немецком концлагере, и еще неизвестно, что ждет советских евреев в СССР. Но теперь представьте, что ваша статья напечатана и американские евреи читают, что они оплачивают выезд, как вы сказали, «грязи и камней». Станут ли они давать деньги на продолжение вашей эмиграции? Станут ли они ходить на демонстрации в защиту тех, кто остался в СССР?