И дальше началось, как по часам. У вас в больнице все очень четко поставлено. Поскольку я от Олега Борисовича, то сразу иду к Петру Семеновичу. Нас было двое от него — две девочки, которые по блату. Я безумно благодарна Косте за то, что попала в эту нестандартную ситуацию. Например, я забыла трусы в одном кабинете, а во втором я забыла бюстгальтер. А мне говорят: ты не надевай колготки, просто так ходи! И я ходила в одной юбке, ботинки на босу ногу, а на шее бантик. И очень прикольно выглядела. Потом началось: где живешь? Я назвала адрес Мартина — так автоматом у меня это вышло: дом такой-то, телефон такой-то. Возраст. Давай руку, сейчас мы возьмем кровь. Ты проснись, не засыпай, где ты? У меня было ощущение, что я все понимаю, но со стороны это, наверно, выглядело иначе, потому что окружающие наблюдали за мной. Так, крови нет, пальцев нет. Да что ж такое, черт подери! Помассируй ладошку! Руки холодные. Медсестра говорит: ты вообще что-нибудь ешь? Я говорю: ем. А что ж у тебя с пальцами? Снова мнет. Мне больно. Пальцы щемит. Она говорит: держи вот так руку! Кровь течет, капает с руки. Костя кричит: «Алена, как твоя фамилия?» Какие-то документы нужно заполнять. А ему: вот, твою мать, трахаться ты знаешь как, а фамилию не спросил. Он говорит: «Да не муж я ее, не муж! И не любовник! Просто друг, понимаете?» Ему говорят: «Ладно, знаем мы таких друзей, тут такие друзья каждый день сквозняком проходят! Лучше держи ее, она падает». Крик, шум, все впадают в истерику, а я прихожу в себя и говорю: что за проблема? Моя фамилия Куликова. И все замолкают. Видимо, они ожидали какой-то истеричности, обморока, я встала и пошла на мазки. А потом — это кресло. Попке холодно. Помню: лежу в какой-то рубашке, которую мне Костя нашел. Медсестра говорит: подвинься ближе. У нее в руке такая штука огромная с длинным носом, загнутым желобком. И я понимаю: если она в меня это впихнет, то на аборт уже можно не ходить. Она говорит: «Закрой глаза, раз ты такая нервная. И не кричи. А то как давала — не кричала, а как…» Но тут она посмотрела мне в глаза и замолчала. Не знаю, что она такое особенное увидела, но говорит: «Ну ладно, все, я не буду, успокойся». А я лежу, уже расслабилась, будь что будет. Она говорит: «Все. вставай, иди в операционную. Колготки можешь не надевать. Операционная через две двери».
Я выхожу. Костя говорит: где твои трусы? Я говорю: а откуда ты знаешь, что на мне нет трусиков? Он говорит: я вижу. Я говорю: «Костя, я не знаю, где мои трусики». Он говорит: «Ладно, все, успокойся. Все нормально, иди». И я захожу в операционную, а она как бы из двух частей — предбанника и самой операционной. А предбанник — это комната такая и коечки. Коечка — тумбочка, коечка — тумбочка. На двух койках лежали девочки, которым только что сделали операцию, и они от наркоза отходили. Одна бредила, а другая уже все, пришла в себя и спит. И на их койках красивое постельное белье, голубое и с белыми лебедями. А на всех остальных — просто клеенка. И стульчики около каждой койки. А я была с девочкой от Олега Борисовича. Она такая черненькая, волосы темные. И поскольку я свои экзекуции проходила после нее, то она уже одета в халат, такой длинный, но без рукавов. Я смотрю на ее руки, а по ним кровь течет и прямо ей на тапочки, на голубые помпончики. Тут ее куда-то позвали, и она ушла. А я осталась одна. И мне сразу: раздевайся, тебя позовут. А там грязные полы. Могли бы и помыть, думаю. Смотрю на потолки, а они в трещинках, и в углах паутина. И я понимаю, что нужно себя вести тише, потому что девочки спят. Но я уже завелась от своей обреченности, я не могу быть тихой, я хожу и со злостью шаркаю по полу незастегнутыми ботинками. И думаю: вот я стерва какая! Тут вижу, что та девочка, которая только что ушла, разделась не на правильном стуле. Стул, на котором ей нужно было сложить одежду, с левой стороны от кровати, а не с правой. А я человек очень аккуратный. Я беру вещи этой девчонки и просто ляпаю с моего стула на ее стул. И начинаю развешивать свою юбку, снимаю колготки, ботинки с грохотом падают на пол.
Думаю: а, черт, пускай! И сняла все-таки шарфик свой наконец-то. Все развесила на стуле. Но рубашку не снимаю, потому как в чем же я останусь? Ведь за мной сейчас придут. Но никто за мной не приходит. Ни через пять минут, ни через десять. Я села на клеенку и сижу одна, как дура, на паутину смотрю. Натянула вот так рубашку на ноги, чтобы ноги закрыть, и сижу комплексую, раскачиваюсь, как дауны раскачиваются. Думаю: что-то ж нужно делать, что ж так сидеть? Но занять себя совершенно нечем. Смотрю на этих девочек: одна в кайфе, другая спит. А я сижу и думаю: вот, смотри, тебе сейчас плохо и холодно, противно и живот болит. Вот и питайся злостью, злостью, злостью. И понимаю, что я плачу. Тут эта девочка просыпается, говорит: ты чего плачешь? Чего теперь плакать-то? А я реву и раскачиваюсь. Вдруг заходит мужчина в халате, правая рука вся йодом испачкана. Заходит и говорит таким тихим голосом, как удав: ну, здравствуйте, я ваш анестезиолог. Вкрадчиво так сказал, но каждое слово слышно — так наркоманы разговаривают, так питерский Андрей разговаривал. Я глянула на него и опустила голову. При этом я понимаю, что ему-то нужно войти со мной в контакт, но я не поддаюсь. Ты пляши и танцуй, тогда я на тебя внимание обращу. А так не буду. Он начал спрашивать про какую-то ерунду: а была ли у вас аллергия? А на что? На яйца, сало, шоколад. Значит, только на пищевые? Да, угу. А вот у вас такие красивые зубы, когда вам их ремонтировали, вам делали наркоз? А я снова: угу, конечно. А он очень внимательно слушает, потом сел на койку и говорит: стоп, а ты почему не переоделась? Я говорю: «Я вообще не знаю, зачем я сюда приехала. Я сейчас на вас смотрю, мне нравится с вами разговаривать. Но за чашкой кофе, а не так. Мне вообще холодно сидеть на этой клеенке». Он говорит: «Да, я понимаю, тут прохладно». И взял меня за руку, а руки у меня ледяные. «Ты знаешь, — говорит, — халат мы тебе найдем, не переживай». И ушел, а вернулся с халатиком, говорит: раздевайся. Я говорю: отвернитесь, пожалуйста. Он отвернулся, я сняла рубашку, надела халат и говорю: а он без пуговиц! Он говорит: черт возьми, действительно без пуговиц. Я говорю: я не могу в таком халате идти на операцию! Он говорит: почему? А потому, говорю, что у меня дома красивая ночная сорочка. Можно ли послать Костю на машине за моей ночной сорочкой? Он говорит: ты знаешь, наверно, уже не получится, некогда.
И в этот момент вводят ту девочку, которая раньше меня. И она в том же халатике без рукавов, но весь подол этого халата в крови. Просто как будто его специально в крови замачивали. И у нее странно крутится голова. Ее ведут, а она как-то падает. У меня просто — все, сердце остановилось. А анестезиолог обнимает меня за талию: ну, пошли. Думаю: ну все, детка, допрыгалась! Захожу в операционную комнату, там ничего особенного нет. Только это злосчастное и безумно унижающее кресло, застеленное окровавленным полотенцем. И кушетка, две медсестры и Олег Борисович. И он говорит: так, пеленку нужно сменить. А они: «Олег Борисович, больше нет пеленок». Он говорит: ну, как-то нужно вытереть кровь. И я понимаю, что мне предстоит ляпнуться в это окровавленное кресло. А они убирают с него кровяное полотенце, как-то вытирают и кладут два бумажных листа. Все, говорят, ложись. Я офонарела. Я уже не соображала, что происходит. Я легла и уползла в самую глубину кресла. А Олег Борисович меня за талию взял и сдвинул к краю. Я почувствовала, что ногам стало холодно. Медсестры стали мазать меня йодом и весь живот обожгло. Анестезиолог взял мою руку. Я спросила: а можно через маску, я не люблю в вену. Он говорит: это очень несложная операция, поэтому через маску — нет. Взял мою руку и гладит ее, гладит. Я сразу вспомнила питерского Андрея — у него была огромная комната с большим старинным креслом, красные шторы на окнах и большая собака. И он тоже брал мою руку и гладил всегда, уговаривал. И я туда переключилась, на ту комнату, на те красные шторы, на собаку мастифф. И не чувствовала ничего, кроме руки.