Я приезжаю к маме, прихожу в свой вуз на кафедру психологии, думаю — время прошло, авось примут. А меня не берут. Тут я испугалась безумно. Возвращаюсь к мужу — его нет, опять дома не ночевал. Пошли ссоры, я говорю: «Вот уеду в Москву, Мартин мою маму обзвонил уже всю!» А Игорь: «Мне даже в сжатых кулаках не удержать тебя никак, и значит — улетай!» И это стало лейтмотивом наших отношений. Он просто развел руки, и я улетела.
И снова — Москва. Я жила у Люды, которая поехала в командировку вместо меня. У нее были деньги, она снимала квартиру, мы с ней спали на одной койке, как в детстве. Потом я внаглую пришла в институт Савельева и заявила: поступаю к вам в аспирантуру, у вас все мои документы, дайте мне программу подготовки к экзаменам. Мне говорят: идите к ректору, к Шошину. Иду, а там, конечно, Савельев. Но он на меня не смотрит и даже на «здрасти» не отвечает.
Ректор ему говорит: «Паша, ну что? Человек из Подгорска приехал. Она и так год потеряла. Решай». А Савельев молчит, чей-то реферат читает. Ректор ему снова: «Между прочим, она из-за тебя от Загоряева ушла…» Тут Савельев сломался. «Хорошо, — буркнул. — Пусть поступает. Экстерном». То есть простил меня и даже экзамены — не в июне на следующий год, а через неделю — экстерном.
Это было бешеное время. Во-первых, потому что экзамены. А второе: Мартин. Он уже работает в какой-то американской гуманитарной миссии, он уже снял себе двухкомнатную квартиру, он уже занимается теннисом, он уже похудел и даже его запах куда-то исчез. И он меня атакует, как влюбленный школьник, — каждый день звонки, цветы, он не стеснялся даже моей маме звонить и по телефону восхищаться мной. И в институте Савельев постоянно спрашивает: «Ну что? Как у вас с моим другом, с Мартином?» То есть он как бы уступил меня своему другу, а сам уже в какую-то другую влюбился, у него это запросто. Но мне этот Мартин не нравился, хотя я понимаю, что Савельев меня просто принуждает жить с ним. А у моей подруги Люды два телефонных аппарата, по одному в каждой комнате, и однажды — это у них было так задумано, а я просто не знала их игры — однажды очередной звонок, я беру трубку, а Люда берет вторую трубку и опережает меня, говорит «Алло». И Савельев ей с ходу: «Люда, я не понимаю, твоя подруга — она фригидная, что ли? Или ее провинциальность добила?» А Люда говорит: «Ну, мы с ней вообще подгорские. А что, это заметно?» Он: «Ну, по тебе не заметно. Ты культурный человек, воспитанный. Но по Алене этого не скажешь, смотри, как она себя с Мартином ведет. Мне за отечество, за Россию стыдно. Я же не говорю, чтоб она с ним спала. Но в театр или в ресторан она с ним может сходить? Или у нее и на это культуры не хватает?» Я сижу — щеки пунцовые, унижение полное! И тут звонит Мартин, буквально через полчаса: «Алена, я хотел бы пойти с тобой в индийский ресторан. Как ты на это?» Я говорю: да, я пойду. Он своим ушам не верит: «Что?» И мы пошли в индийский ресторан. Причем он туда приглашает Савельева и еще каких-то их общих друзей, то есть такая светская компания, все умные, веселые, и все после ресторана идут к Мартину в гости. И я иду, я все еще не понимаю что это подстроено. Сидим, общаемся, музыку слушаем, какое-то вино, которое я не пью, потому что я вообще не пью совершенно. И вдруг Савельев говорит: «Все, уходим, ребята!» И пока я надевала туфли, они раз — и уже ушли. А время — час ночи, метро закрывается. И до меня наконец доходит, что меня тут забыли нарочно, меня тут на ночь оставили.
Я в одной туфле как была в коридоре, так и осталась. Сижу и вижу этого Мартина, его дурацкую рожу. И понимаю, что нет — не мой. Я не могу. И я сразу заявляю, что, прости меня, конечно, но я сплю отдельно, в другой комнате. Или я сейчас ухожу. Он говорит: «Что ж, как прикажешь». И стелит мне постель в другой комнате. Я ложусь. Спать не хочется. Я скучаю. Он где-то там ходит. Потом пришел и стал меня трогать. И я вижу, что мне вроде ничего, даже приятно. Тут он лег ко мне в постель, мы с ним пообнимались. И я опять понимаю, что мне неплохо. Но заниматься любовью я не хотела. А он разозлился, поскольку действительно, сколько ж можно? Он мне сказал, наверно, первый раз за свои полтора года в России: «Да пошла ты!» Потому что он все-таки после гарвардской аспирантуры, он матом никогда не ругался. Сказал и ушел. Я лежу и думаю: черт побери, какая я сволочь! Ведь все понятно было. Зачем я на ресторан согласилась? Зачем осталась тут ночевать? Зачем нужно было с ним обниматься? Он не из тех, кто будет насиловать, он из гуманитарной миссии, они сюда приехали приобщать нас к цивилизации. Я лежала и понимала, что я не права и несправедлива. А для меня несправедливость — тяжкий грех. Все что угодно, только не это. И раз я этот грех совершила, я должна его замолить. И я встала и пошла к нему.
Но это оказалось ужасней, чем я могла себе представить. Я не могу сказать, что я какая-то особо опытная. Хотя кое-что я уже в жизни видела, а чего не знаю — могу приспособиться, научиться. Тут, однако, дело было не в этом. А в том, во-первых, что у него этот аппарат не просто очень большой, а огромный. А во-вторых, поскольку я не была в него влюблена и не умирала от сексуальной жажды, он все не мог меня возбудить. Он был неловок, неточен, медлителен, делал все неправильно — не там меня трогал, не так, как нужно. Да еще таким здоровым членом — мне стало просто больно, я стала от него отползать, а там — стена. Он меня в эту стену вжимает, и я понимаю, что — все, край, дальше отползти невозможно. Нужно как-то расслабиться, иначе умру! Боже мой, думаю, зачем я это все затеяла? Какая Россия? Какое отечество? При чем тут? Я зажмурилась, думаю: ладно, Бога ради, пусть будет, как будет. И только расслабилась, впустила его и начала привыкать к происходящему — он уже закончил! О, как хорошо, думаю, слава Богу! Я сразу отвернулась и попыталась уснуть. Но только я закрыла глаза, он снова был готов. И это продолжалось до утра: только я была готова к нему приспособиться, он уже иссякал. Только я успевала остыть — он был снова готов. Я уже ничего не понимала и не помнила — сколько раз это было? Пять, восемь, десять? Я не спала всю ночь, а утром — его безумно счастливые глаза. Но мне это до лампочки, мне было ужасно больно. Как в том анекдоте, помните? Приходит мужчина в публичный дом, говорит: мне нужна женщина. Ему говорят: выбирайте. Он выбирает, уходит с ней в спальню. Через пять минут она выбегает, кричит: «Кошмар! Кошмар!» Мадам говорит: «Боже мой, мое заведение не может потерять репутацию!» И посылает к нему более опытную девушку. Но через пять минут и та выбегает с криком: «Кошмар! Кошмар!» Мадам понимает, что все — либо она закроет амбразуру своим собственным телом, либо она теряет и клиента, и репутацию своего заведения. Она готовится, вспоминает свой прошлый опыт и идет к нему. Проходит полчаса, час, два. Наконец она выходит из комнаты, поправляя взлохмаченную прическу, и говорит: «Кошмар, конечно, но не „кошмар! кошмар!“.
Так и тут. Это не было «кошмар, кошмар!», но и ничего хорошего не получилось. Я стала его избегать, сбежала к подруге на дачу. Он меня разыскивал, обзвонил Люду, маму. Но экзамены на носу, я возвращаюсь в Москву, и тут Савельев объявляет, что семинар в квартире Мартина, все аспирантки должны быть там. И я иду туда, как на Голгофу — я понимаю, что это снова для меня ловушка, что это цена моей аспирантуры. Но какой у меня выход? Или назад в Подгорск и военный городок, за колючую проволоку, или вперед — к Мартину в постель и в аспирантуру. Все, третьего не дано. И вот я прихожу, а он приготовил ужин и даже не приготовил, а привез из какого-то ресторана. А я и ложки в рот не взяла. Помню, когда все ушли, он умолял меня съесть хоть кусочек. Но меня так тошнило от мысли о предстоящей постели что я не могла есть. И я говорила себе: детка, в доме врага ни кусочка! Я сидела, а он меня и так и сяк: почему плохое настроение? Я говорю: у подруги умерла сестра. Экзамены. Но он меня уломал, умолил и как-то уложил в койку. Может быть, его акцент ему помогал, может быть — то, что он не тащил меня в кровать физически, а только просил. Я говорю: «А почему у тебя раньше был такой запах ужасный? Куда он делся?» Он говорит: «А это я тогда у Савельева жил и каким-то вашим русским порошком джинсы постирал, они так пахли — пришлось выкинуть». Короче, снова были бессонные ночи, мы вообще не спали. Потому что это было нескончаемо — секс, его потенция неиссякаемая и мои экзамены. Это просто одно перетекало в другое. Мне было дико больно, я не могла ни уснуть, ни проснуться, ни отдохнуть, ни выспаться. Я похудела вдвое, просто высохла, мне нечего было даже надеть. Я стала бледная, квелая, никакая. Мартин говорит: «Не бойся, Савельев мой друг, с экзаменами все будет о'кей». Но мне уже было без разницы, поступлю я в аспирантуру или не поступлю. И вот последний экзамен, комиссия из пяти светил, все академики. И мне достался детский вопрос, который я знала и без савельевской помощи. И когда я стала рассказывать о теориях игровой деятельности и сыпать цитатами из классиков, потому что память у меня тогда была первоклассная, Савельев вдруг говорит: «Да Бог с ними, с классиками! Давай плюнем на них и поговорим своими словами». И дальше началось. Им не важно было, знаю я психологию или не знаю. Им важно было узнать, как я думаю и вообще думаю ли я. А у меня сил никаких не то что думать — я с трудом на стуле сижу. И тут я делаю совершенно гениальный ход. Я чувствую, что для них этот экзамен — бред сивой кобылы. Им скучно, неинтересно, им хочется поговорить. И я вижу, что насчет этой игровой деятельности они сами мало что знают, и я вдруг спрашиваю: «А как вам кажется, игра это деятельность или процесс?» И тут произошла потрясающая штука. Они развернулись друг к другу и стали спорить и обсуждать именно то, о чем они меня сами спрашивали. А я умею очень хорошо слушать. Это большое достоинство в теперешнем мире. Я сидела, кивала головой и говорила: да… вы правы… я тоже так считаю. И поскольку я таким образом как бы включалась в их разговор, у них было ощущение, что я вместе с ними решила эту проблему. Они ставят мне «пять» и поздравляют с зачислением в аспирантуру. Я вышла, шатаясь, и пошла спать. Но не могла уснуть — перевозбуждение. Когда неделю не спишь или спишь по два часа, начинаешь чувствовать, что сходишь с ума. К тому же мне нужно было купить телевизор, я маме обещала: сдам экзамены и куплю тебе импортный телевизор. Но он тяжелый, двадцать кило — как я его довезу? Сначала — домой, потом — на поезд. Кто мне поможет? Тут я поняла, что этого для меня никто, кроме Мартина, не сделает. Я думаю: пусть ты американец, пусть ты с гарвардским «пи-эйч-ди», но в конце концов я с тобой десять ночей спала, могу я использовать тебя, как рабочую силу? И мы с ним поехали за телевизором. Приехали на ВДНХ, в магазин, и обнаружили, что ни он, ни я никогда на ВДНХ не были. Стали там ходить, гулять. И я вдруг открыла, что он вовсе не такой противный, как я его в постели воспринимала. Он в своей миссии взял выходной день специально, чтобы помочь мне купить телевизор. Он, оказывается, разбирается в технике. И очень здорово разговаривает с продавцами. И достаточно обаятельный, респектабельный. То есть думаю, есть в нем, наверно, и какие-то хорошие черты. Не надо его уж так ненавидеть. В конце концов не его вина, что природа его так наградила.