ВРАНГЕЛЬ. Ну, что же ваша подруга! Такая тонкая женщина, а пренебрегает любовью Достоевского! И еще сама же пишет ему, что связалась с каким-то мальчишкой, учителем…
ЕЛИЗАВЕТА. А с чего вы взяли, что Маша должна разделить любовь вашего Достоевского? При всех его талантах, он человек больной, бессрочно ссыльный и нищий. Да, она его пожалела, уступила, а он это принял за любовь…
ВРАНГЕЛЬ. А вы? Вы меня даже и не жалеете…
Елизавета откидывается на тигровой полсти и мягко, в касание проводит рукой по щеке Врангеля — так, что тот задохнулся от этого прикосновения.
ЕЛИЗАВЕТА. Ох, мальчик… Ну посудите сами — Маша один раз пожалела вашего Достоевского, и об этом весь город знает. А за мной тут сотни глаз!.. Вот если бы мы были в Петербурге… Кстати, мы с мужем на Рождество едем в Петербург…
Двор и дом Врангеля. Зимний вечер, смеркается
Адам тащит в сани тяжелые чемоданы барона…
Достоевский несет туда же ветвистые оленьи рога…
Врангель, не глядя на Достоевского, тащит связки мехов: соболей, куниц, лис…
Все трое возвращаются в дом за очередной порцией багажа…
ГОЛОС ВРАНГЕЛЯ (за кадром). Я решил побывать в Петербурге, повидать родных и семью свою… В конце декабря я собрался в путь. Федор Михайлович весь день со мной не расставался, помогал мне укладываться. Мы оба были в грустном, тревожном состоянии… Жутко мне было покидать его! Я был молод, здоров, полон розовых надежд. А он… он, этот Богом отмеченный великий талант, оставался здесь, в этих дебрях, бессрочным солдатом, заброшенный, больной, одинокий, без опоры, без слова сочувствия, лишаясь во мне последнего друга! От всей души мне было жаль его…
Адам, Достоевский и Врангель выходят с последней порцией багажа, укладывают его в сани.
ВРАНГЕЛЬ (поднимая наконец глаза на Достоевского). Ну что ж… Простите меня, если можете… Жутко, жутко мне покидать вас!
ДОСТОЕВСКИЙ. Да полно вам! Удачи вам в Питере! Вы молоды и талантливы, у вас прекрасное будущее — что вам делать в этой глуши?!
ВРАНГЕЛЬ. При чем тут будущее? Вы прекрасно знаете, что я еду не за будущим, а за Елизаветой! И бросаю вас как последний сукин сын!
ДОСТОЕВСКИЙ. Знаете, Алекс, хотите честно? Я бы сделал то же самое. (Горестно.) Да я-то свою проиграл… Так что езжайте! С Богом!
Достоевский подталкивает Врангеля к экипажу.
«Оба мы, как и в первое свиданье, прослезились, — сказано в мемуарах Врангеля. — Уселся я в кибитку, обнял в последний раз моего друга. Ямщик дернул вожжи, рванулась вперед моя тройка… и поскакал я. Затем оглянулся еще раз назад: в вечернем мраке еле виднелась понурая фигура Достоевского…»
Иртыш. Ранняя весна, день
К весне лед на Иртыше покрывается желтыми пятнами — «пролежнями»…
И первые гусиные стаи летят с юга на север…
И солдаты обламывают лед вокруг вмерзших на реке барок, чтобы вытащить их на берег и не дать грядущему ледоходу разломать их или покорежить…
Достоевский трудится вместе со всеми:
долбит ломом лед…
тащит с берега бревна…
заводит эти бревна в полыньи вокруг барки…
наваливается на бревно вместе с Кацем и другими солдатами, чтобы с криками «раз-два, взяли!» поддеть барку кверху…
поднимает голову к небу, завистливо следя за полетом весенних птичьих косяков…
и — тоже вместе с Кацем и прочими солдатами — проваливается по грудь в полынью, в ледяную воду…
С берега доносится крик, голос бывшего фельдфебеля, а ныне поручика Маслова.
ГОЛОС МАСЛОВА. Достоевский!
Достоевский и другие солдаты оглядываются.
МАСЛОВ (на заднице съезжая по ледяной корке берегового откоса, кричит). Достоевский, мать твою! Фули ты вымок? К генерал-губернатору! Живо!
…И вот он снова бежит — мокрый, оскальзываясь на льду, падая, хватаясь руками за какие-то пни — все выше и выше по берегу…
по улице…
мимо киргизят, играющих «лямгой»…
по грязным весенним лужам…
по верблюжьим навозным лепешкам…
отскакивая от яростных собак, бросающихся ему под ноги…
и — с трепетной надеждой, зажатой в душе…
Дом генерал-губернатора. Тот же день (продолжение)
ДОСТОЕВСКИЙ (вытянувшись во фрунт). Ваше высокопревосходительство! Рядовой Сибирского седьмого батальона Федор Достоевский прибыл по вашему вызову!
Генерал-губернатор с сомнением смотрит на него.
В насквозь промокшем мундире, заляпанный грязью и навозом, Достоевский представляет собой жалкое зрелище, вода стекает на пол с его растоптанных сапог…
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (пожевав губами). Н-да, понимаешь… Тем не менее… (И уже официальным тоном.) Рядовой Достоевский, ваши стихи по теплоте и силе своих патриотических чувств обратили на себя внимание ее императорского величества. По моему ходатайству наш новый государь император Александр Николаевич изволил произвести вас в унтер-офицеры…
Достоевский, онемев, смотрит на него.
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (недовольно). Вы слышите, унтер?
Достоевский продолжает стоять не шевелясь, но из глаз его катятся слезы.
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (грозно). В чем дело?
ДОСТОЕВСКИЙ (еле слышно, запинаясь). П-по… поздно…
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР. Прекратите истерику, Достоевский! Вы уже унтер, почти офицер, понимаешь! А русскому офицеру не пристало реветь из-за бабы, а тем паче вдовы! Даю вам пять дней отпуска. Понятно?
ДОСТОЕВСКИЙ. Спасибо, Густав Христианович…
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (нахмурившись). Как отвечаешь?
ДОСТОЕВСКИЙ (выпрямляясь, рявкает). Служу государю императору!
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР. То-то, унтер… Вперед!
Сибирь, степь и тайга, дороги и бездорожье.
В разное время суток
Дробно бьют дорогу копыта…
Достоевский несется вскачь и нетерпеливо нахлестывает нагайкой низкорослого коня…
ДОСТОЕВСКИЙ. Но!.. Но!..
Киргизские лошади не знают усталости, но и самых выносливых он загоняет неистовой скачкой, тут же сворачивает с дороги к юртам аборигенов и за копеечную доплату меняет усталого коня на свежего, которого ему выбирают из огромных табунов…