— Вот и служи, — сказал он и повернулся к Соне: — А ты у нас останешься, будешь в музыкальной школе работать, мы тебе сначала комнату дадим, а после, если насовсем останешься, — квартиру, дом то есть.
Соня посмотрела на него, на меня.
— А чего? — сказал он. — Могила вашего батьки на нашей земле, а теперь и мать тут. Значит, обязаны мы в вас участие принять, я так понимаю. За то он и кровь тут проливал, так я понимаю. А то что она там одна будет в вашем городе делать? На какие шиши жить? А у нас музыкальная школа уже четвертый год работает, так что тут тебе самое место, дочка, я так понимаю. А квартира ваша городская за тобой, парень, останется, поскольку ты в армии служишь и вообще. Вы без вещей приехали?
— Без, — сказал я.
— Жалко. Ну, ничего, мы ей подъемные дадим, съездит за вещами, привезет, а мы тут ей пока хату оборудуем.
— А вы кто? — спросил я.
— А я председатель колхоза, — сказал он. — Я тут с твоим батькой воевал, мне тогда четырнадцать лет было. Это вы святое дело сделали, что мать сюда привезли, к отцу. Я в райцентре на пленуме был, не успел на похороны. Тебя как звать?
Был осенний перрон, поезд кропило дождем и снегом.
Соня была под черным зонтиком и в черном траурном платье. Провожали ее флейтист из консерватории Картлос, Мурат и две подруги из музучилища. Мурат и Картлос внесли Сонькины вещи в вагон.
Потом они стояли на перроне, подруги расцеловались с Соней, и настал черед прощаться с ребятами. Соня сказала Мурату и Картлосу:
— Спасибо вам. Теперь вы не будете драться.
Она протянула руку Картлосу, он пожал ее и чуть задержал в своей руке.
Затем она подала руку Мурату.
Но он стоял не двигаясь, молча глядел ей в глаза. Дождь и снег увлажнили его лицо и непокрытую голову.
— Глупый, — сказала Соня. — Ты хороший. А я тебя била тогда. Больше не буду…
Она усмехнулась улыбкой взрослой и мудрой женщины — все-таки, как я понимаю, Соньке, помимо всего, еще чуть-чуть нравилось изображать из себя взрослую, убитую горем женщину.
— Больше не буду, — кротко усмехнулась она. — Прощай.
И поцеловала Мурата в лоб, как ребенка. Тут поезд тронулся, Соня вскочила на подножку.
Мурат, Картлос и Сонины подруги пошли рядом с вагоном.
— Напиши. Адрес свой напиши. Напишешь? — спрашивал Мурат, идя рядом с подножкой.
— Хорошо, — говорила Соня. — Напишу.
Но это были просто слова — Мурат почувствовал это по ее интонации и уже почти отсутствующему взгляду. Поезд набирал ход, все отстали от вагона, и только Мурат бежал рядом с подножкой, держась за поручень.
— Соня, ты напиши, ладно? Сразу напиши…
— Ты упадешь. Ты же упадешь! Отпусти! — Соня испуганно попробовала разжать его пальцы, вцепившиеся в поручень, а проводница, схватив веник, стала бить его по этой руке.
Да он и сам почувствовал, что уже не может угнаться за поездом и что перрон должен вот-вот кончиться.
— Я люблю тебя! — закричал он вдруг. — Я люблю тебя! — И отпустил поручень в двух шагах от конца платформы.
Поезд уносил Соньку, а Мурат стоял на краю перрона и смотрел ей вслед.
Сзади подошел Картлос, постоял рядом, достал из кармана папиросы «Казбек».
— Закурим? — сказал он, предлагая Мурату открытую пачку.
— Дурак ты… — сказал ему Мурат.
И снова была весна, и, сдав последний экзамен за десятый класс, они гурьбой высыпали из школы — выпускники школы номер 71. Шумной компанией двинулись по улице, а потом перекрестки стали дробить их — ребята по трое, по четверо откалывались от класса и уходили домой…
Мурат, Гога Махарадзе и Сашка Серый шли в обнимку и так же в обнимку свернули на Бондарную улицу.
Гога сказал «до вечера» и нырнул в свой подъезд. Серый погрозил кулаком наверх, в зарешеченное окно своей квартиры, где по-прежнему торчали голые пузики его младших братьев и сестер, пополнившихся за прошедший год еще одним арбузом с хвостиком. Он погрозил им кулаком, потому что из окна по фасаду дома текла подозрительно тонкая струйка. Но угроза не произвела на малышей впечатления, и Серый пошел домой принимать более действенные меры.
А Мурат откинул мальчишкам-футболистам подкативший ему под ноги мяч, потом взглянул на наш балкон и окна — они были закрыты ставнями.
Он посмотрел на эти закрытые ставни, вздохнул и тоже пошел домой — на свою улицу имени русско-украинского писателя Гоголя.
Подойдя к дому, он увидел, что ворота их двора открыты настежь, а там, во дворе, стоит пыльная полуторка. Приехавшие на этой машине дальние деревенские родственники дядя Иман и дядя Рафик с помощью отца, матери и старшей сестры Мурата Бибигюль сгружали с этой полуторки зеркальный шкаф, тахту и цветные пестрые одеяла. Одеял была целая гора — может, двадцать штук.
Мурат остановился в воротах, не понимая, что это значит, потом окликнул проходившую мимо мать:
— Ма, они к нам жить приехали?
Но тут его заметили приехавшие из деревни дядьки, спрыгнули с машины, радостно бросились к нему, принялись обнимать и восхищаться:
— Вай, какой большой стал! Совсем взрослый, слушай!
— Дядя Иман, вы к нам жить приехали? — спросил Мурат.
— Жить? Почему жить? — удивился дядя Иман. И посмотрел на отца Мурата в недоумении.
Отец отвел Мурата в сторону и сказал, что дядя Иман не жить к ним приехал, а привез приданое. Разве Мурат забыл, что он с детства обручен с дочкой дяди Имана? Теперь невесте исполнилось 16 лет, а он, Мурат, окончил школу. Нет, женить их сейчас никто не собирается. Мурату сначала нужно в институт поступить, а невеста еще в восьмом классе учится, но невесте школу кончать и не обязательно, а вот когда Мурат поступит в институт…
Но Мурат не дослушал. Он бросился в дом, схватил эти пестрые цветные одеяла и потащил назад, к машине. Он устроил нехорошую сцену, он кричал своему дяде Иману, чтобы тот убирался со своим барахлом, и все тащил и тащил из дома во двор эти пестрые цветные одеяла. Мать плакала, хватала его за руки, кричала, что это позор на ее седую голову, но он вырывался из ее рук, и снова бежал в дом, и снова выбрасывал во двор пестрые цветные одеяла.
Дядя Иман стоял, потрясенный обидой.
Отец рассвирепел, подошел к сыну и с размаху дал ему такую оплеуху, что Мурат отлетел к зеркальному шкафу, зеркало хрястнуло и осыпалось вместе с Муратом на эти пестрые одеяла.
— Ишак! — сказал отец Мурату, повернулся и подошел к дяде Иману. — Ничего, — сказал он дяде Иману. — Молодой он просто. Горячий. Ничего. Осенью привози невесту.
Дядя Иман ничего не сказал. Дядя Иман сел в машину, рядом с ним сел дядя Рафик, и они выкатили со двора пустую полуторку. Развернулись и уехали по тихой улице Гоголя, на которой почему-то никогда мальчишки не играли в футбол.