Они вместе учились в медицинском. С самого первого курса были вместе, вернее, с первого вступительного экзамена. Нервничали перед аудиторией, ожидая своей очереди. Она ужасно боялась, ее прямо трясло, Сергей тоже переживал, казалось, все, что учил, вылетело из головы напрочь. Вместе почему-то стало не так страшно. Он спросил, откуда она, она начала рассказывать про маленький городок под Тулой, о маме, которая с ней приехала и волнуется сейчас, наверное, так же сильно, о сестре, которая поступала в медицинский три раза и так и не поступила… Почему она рассказывала все это именно Сергею, почему он заговорил именно с ней? Может, это была та самая любовь с первого взгляда, что-то их друг к другу толкнуло? Она была тогда необыкновенно красивая, а еще с ней было легко, потому что она умела болтать, умела слушать, умела смеяться самым скучным шуткам, и по ней сохли все парни в их группе. Когда Сергей приводил Катю домой, его мать, обычно очень сдержанная в проявлении чувств, которая с ним, даже маленьким, никогда не сюсюкала и не нянчилась, при виде Кати буквально преображалась. Она стряпала какие-то пироги, закармливала Катю вареньем, доставала из шкафа толстые семейные альбомы, знакомила будущую невестку с историей рода Великановых. Отец держался скромнее, но и ему Катя очень нравилась, и никто не сомневался, что она скоро станет членом семьи. Все было решено и почти спланировано: как только закончат институт — поженятся, ну а уж детей — трое как минимум.
А потом все рухнуло. Она больше не хотела его видеть и знать. Она сказала, что никакие принципы не стоят человеческой жизни, что отныне всегда Стас будет стоять между ними.
Стас — это Стас Саленко, их однокурсник. А принципы? Принципы простые, вынесенные из детства и только окрепшие в смутные времена путчей. Профессионализм, порядочность и прямота — вот качества, определяющие достоинства человека, и особенно человека в белом халате. Не важно, что там, за стенами больничной палаты, — СССР или Россия, танки на улицах или митинги. Есть врач, и есть больной, которого нужно спасти. И если врач вместо работы думает о политике или о том, как заработать на стороне, то он не имеет права называть себя врачом. Сергей не раз говорил об этом с Катей, и она абсолютно с ним соглашалась. Конечно, это был юношеский максимализм и, конечно, жизнь не делится на только черное и только белое, есть полутона и нюансы. Но все это он понял гораздо позже.
Стас спекулировал лекарствами. Даже не спекулировал в прямом смысле слова, спекулируют — это когда втридорога продают, Стас же цену не ломил, а если и имел приличную прибыль, то, скорее, с оборотов. Стас «крутился». Тогда время было такое, тогда все крутились кто как мог. Денег нет, медикаментов нет, детского питания нет, одноразовых шприцев и то нет, в аптеках хоть шаром покати: зеленка и кружки Эсмарха, лекарствами торгуют чуть ли не с лотков какие-то темные личности, и поди разбери, украли они эти препараты где-то или изготовили тут же, в соседней подворотне, из мела, песка и воды. Стас мог достать практически что угодно, у него были свои источники. Как потом выяснилось, он скупал в больницах у выздоравливающих любые излишки — прописали человеку курс лечения, осталось несколько шприцев, неиспользованных капельниц, пара таблеток, ампула-другая импортного препарата, человеку это все равно без надобности — пропадет, а так — деньги хоть частью вернулись. Иногда добывал у оптовиков пару ящиков прямо с колес, а продавал по упаковочке, как в аптеке.
Сергей считал, что Стас должен сделать выбор: медицина или коммерция. И не только он так думал, многие в группе не одобряли занятий предприимчивого однокашника. Их курс был на практике в отделении неонтологии, буквально за два дня Стас наладил контакты со всеми больными, на обходах перемигивался с клиентками, обнаглел до того, что прямо во время обхода, стоя за спиной у заведующей отделением, раздавал свертки и пересчитывал деньги. Это не могло остаться незамеченным. И, собственно, исходов могло быть только два: либо он завотделением уговаривает, делится прибылью, обещает так больше не делать, либо — скандал. Завотделением оказалась женщиной принципиальной и несгибаемой, в деканат полетело ходатайство об отчислении из института. Стас просил, требовал, искал всякие компромиссы, в конце концов пришел однажды на занятия и сказал, что почти решил вопрос, но нужно ходатайство всей группы, что он, мол, хороший и отчислять его не нужно.
Они не подписали. Сергей тогда сказал, что медицина от отсутствия в своих рядах Стаса ничего не потеряет, что Стас на самом деле уже сделал выбор и лучше быть хорошим коммерсантом, к чему у Стаса несомненный талант, чем врачом-недоучкой. Короче говоря, Стаса отчислили, через несколько месяцев забрали в армию, и потом стало известно, что он служил в спецназе и погиб в Чечне.
Когда Катя узнала об этом, она заплакала и сказала:
— Если бы не твоя принципиальность, человек был бы жив…
Сергей не стал оправдываться, не стал ничего объяснять. Он не чувствовал своей вины. Почему он должен был ее чувствовать? Он считал, что Катя успокоится, обдумает все спокойно и все поймет. Но она больше не хотела встречаться с ним, не могла его видеть. А когда он попытался поговорить, выпалила ему в лицо:
— Я тебя боюсь! Ты, как Павлик Морозов, не задумываясь предашь родного отца ради торжества никому не нужных принципов!
Обидная, чудовищная неправда. Как же тяжело было слышать ее из уст любимого человека!.. И на этом у них с Катей все закончилось. Они, конечно, продолжали встречаться на занятиях, но едва здоровались… А потом, возможно, у нее кто-то и появился. А потом появился уже наверняка.
3
Женщина лежала на заднем сиденье «Москвича» и тихо подвывала. У левой распахнутой дверцы на коленях — муж, целует в лоб, успокаивает, у правой — тоже на коленях — Сергей, Татьяна, перевесившись с переднего сиденья, держит женщину за руку, отчитывает, не сварливо, а скорее ободряюще:
— Ну что же вы до последнего дотянули? Надо же было раньше… Ну ничего…
Стремительные роды. До больницы не доехали, «скорую» вызвали гаишники, рядом с постом которых тормознул незадачливый супруг. Сергей осмотрел роженицу: переносить, госпитализировать поздно — головка уже показалась. А помощь специалистов нужна! Просто необходима. Пуповина обвилась вокруг шеи ребенка. Малейшее промедление — и малыш задохнется. Татьяна, сообразив, что к чему, встревоженно сводит брови, но матери о трудностях знать не обязательно, ей и без того нелегко, и Татьяна журит и успокаивает, уговаривает дышать, а сама подает одноразовый скальпель. Надрез, еще надрез, показались плечики, осторожно, быстро, но без суеты, Сергей распутывает петли пульсирующей пуповины, освобождает головку, выдергивает малыша. Он молчит. Это очень плохо, что он молчит. Сергей, забыв о фонендоскопе, прикладывает ухо к его маленькой скользкой груди, слушает сердце. Бьется. Бьется! Переворачивает, хлопает мальчика по сморщенной попке, и тот взрывается возмущенным ревом.
Сергей оборачивает ребенка пеленкой и кладет на грудь матери. У нее по щекам ручьями текут слезы, и при этом она абсолютно блаженно улыбается.
— Доктор!.. — Новоиспеченный отец нарезает широкие круги вокруг машины, безуспешно пытается прикурить дрожащими пальцами, выбрасывает сигареты, срывается на бег, замирает, бросается к Сергею, трясет руку. — Ну ты!.. Да я!.. Ну сын! Сын, господи, доктор!..