– Оставь. – Hay бросил взгляд в сторону. – Хиссонер, достань.
Хиссонер сунул руку в карман Баско, достал двуствольный капсюльный “дерринджер”.
– Ну-ну, – сказал Hay. Баско теперь был в ужасе.
– Медальон здесь же! Клянусь!
– Я в этом уверен. И он хорошо защищен к тому же. Хиссонер нашел брелок и передал его Hay. Это был не медальон, но золотой топорик на золотой цепи.
– Сколько времени у тебя это было?
– Многие годы! Я храню это как память. – Глаза Баско были сведены на стволе пистолета.
– Сколько времени у тебя это было? – повторил Hay.
– Клянусь...
– Сколько времени у тебя это было? В третий раз, – по традиции.
Баско очень хорошо понимал, что происходит. По его лицу градом катился пот.
Взглянув на Баско, Мейнард понял – как-то сразу, без содрогания, без сочувствия – что этот человек мертв. То, что совершил Баско (Мейнард предположил воровство) было само по себе отвратительно, но Баско еще и усугубил свою вину враньем, и не один раз, а трижды. Мейнард настолько уже привык к резне, что он с интересом подумал не о том, что Баско сейчас умрет, а о том, как он умрет. И, отметил он лениво, еще один кусочек его мозга – или человечности – должно быть, атрофировался, потому что его даже не беспокоил тот факт, что ему это безразлично.
– Ром, Л’Оллонуа, – сказал Баско. – Битва...
– Ты отнял это у женщины, – сказал Hay. – Вот почему она тебя укусила.
– Я...
Хиссонер сказал:
– Он скрыл это от компании.
– Безделушка!
– Мы росли с тобой вместе, Баско, – сказал Hay и нажал на спуск.
Голова Баско взорвалась градом осколков, и он упал на песок, как бутылка без пробки.
Hay сунул пистолет обратно за пояс и бросил топорик шлюхе. Двое мужчин утащили тело Баско с поляны.
Медленно, с трудом, подобно паровозу, отходящему от станции, пир возобновился.
Hay наполнил свою чащу, отпил из нее, затем передал ее Мейнарду.
– Как бы ты описал это, писец? Мейнард пожал плечами.
– Еще одна смерть. Сейчас мертв, за минуту до этого жив. Вы ведь так к этому и относитесь, разве нет?
– Баско был другом.
– Тебе было грустно его убивать?
– Мне будет его не хватать, но это должно было быть сделано.
– И нет прощения, даже для друзей.
– Нет. Прощение – это слабость. Слабость становится трещиной, трещина превращается в огромную дыру, и вскоре происходит бунт. Они от меня меньшего и не ждали.
Позади раздались шаги, и Мейнард услышал голос Виндзора:
– Я слышал дикие злобные визги и звуки тревоги. Застегивая штаны, Виндзор стоял перед входом в хижину. Под мышкой у него была наполовину опорожненная бутылка виски. Лицо его раскраснелось, глаза были стеклянными. Гибкий светловолосый педик в черном гульфике стоял за ним в дверях в самодовольной, нарциссической позе.
– Баско отправился домой, – сказал Hay.
– Преступление? – Виндзор сел на песок.
– Закон, – объяснил Хиссонер.
– А, – Виндзор кивнул. – Весьма серьезно. – Он отпил из своей бутылки.
– Я мог бы и не узнать об этом, – заметил Hay, и в голосе у него прозвучал оттенок печали, – если бы он не стал препираться с этой, – он презрительно махнул рукой в сторону шлюхи, которая, сняв блузку, восхищалась видом топорика, удачно расположившегося между ее грудей.
– Он погиб из-за этой? – фыркнул педик. – Надо же! Он был человеком посредственного вкуса.
– Веди себя тихо, Нэнни, – сказал Виндзор.
Шлюха услышала – если не сами слова, то их тон и то, кому они были предназначены.
– Повтори, каплун, – сказала она с вызовом.
– Вы только ее послушайте, – заметил педик. – Спрячь свое отвратительное вымя, дорогуша, пока ты не выкопала им еще одну могилу.
– Нэнни... – предостерег Виндзор.
– Эй, ты, курица, – прокаркала шлюха, – а сегодня у тебя что там в мешке? Манго?
Раздался смех, особенно зашлись остальные шлюхи, и педик покраснел.
– Смотрите, леди, как он краснеет! – продолжала проститутка. – Он отращивает себе гребешок, но ближе к петуху все равно не станет!
– Могу поспорить, что его мешок набит яйцами! – крикнула другая шлюха.
– Вот именно, – откликнулась другая, – он сам их высиживает.
Проигрывая в количестве выпадов, педик взорвался. Прыгнув через Виндзора, с криком “сука” он ворвался на поляну и ударил шлюху Баско по зубам.
Изо рта у нее потекла кровь. Она подняла руку, чтобы ее вытереть.
Педик следил за поднятой рукой, готовый отразить удар. Он не видел, как другая ее рука складывается в кулак; выпяченным большим пальцем с длинным острым ногтем она ткнула его в пупок, дойдя чуть ли не до позвоночника.
Он взвизгнул и упал навзничь; и она бросилась на него, вонзая ногти ему под мышки.
Он взбрыкнул ногами, и коленом попал ей в висок так, что она с него свалилась. Он взобрался на нее и вцепился зубами ей в грудь.
Толпа хохотала и веселилась. Шлюхи болели только за одну из сторон, другие же были нейтральны – они аплодировали каждому удачному удару, каждому появлению крови, и они ревели одинаково как в том случае, когда шлюха потеряла сосок, так и в том, когда педик остался без мочки уха.
– Тревожишься, Доктор? – спросил Hay. – Твой одуванчик теряет свои перышки.
– Он весь состоит из сухожилий, – ответил Виндзор. – Она ему не соперница. – Из кармана пиджака он достал коробку с патронами и положил ее на песок перед Hay: ставка.
Мейнард узнал эту коробку – он спрятал ее в ящике стола в “Чейнплейтсе”.
Из небольшого кожаного мешочка на шее Hay достал сапфировую сережку и положил ее рядом с коробкой.
Виндзор, заметив озадаченное выражение Мейнарда, объяснил:
– Что-то нужно и приберегать, иначе и игры не будет. Со временем это все утрясется.
Педик и шлюха замерли с переплетенными руками и ногами, и клацали в воздухе зубами.
– Ничья? – спросил Хиссонер.
– Нет! – послышался голос из толпы.
– Тогда растащите их.
Мужчина, качаясь, вышел на середину поляны и, нацелившись, лягнул педика в голову.
Уворачиваясь от удара, педик отпустил одну из рук шлюхи. Ее ногти прошлись по его лицу. Откатившись, он освободился, и она прыгнула вслед за ним. Он отбросил ее ударом в грудь.