Этот еще больше смутился от количества народа, что выразилось в кривой усмешке и каком-то развязном подхихикивании.
– Знаете ли вы подсудимую? – снова спросил судья.
Афганец посмотрел на Ирину и, хихикнув, сказал:
– Она.
– В каком смысле?
– Ну это она была с Геркой.
– Когда?
– Хи-хи… Когда грохнула его.
– Вы что, – вскочил Гордеев, – видели сам момент убийства?
– Видел я все. В том дворе у нас «красный уголок», хи-хи… Ну, это… отдохнуть там, посидеть, выпить. Я все видел. Как они зашли, как потом Герка вывалился из подъезда, как ножик схватил, как она его каблуком… А потом реветь начала, я ноги и сделал… хи-хи… – показал он на свои культяпки.
– Вы позволите допросить свидетеля? – встал Гордеев.
– Да-да, – сказал судья. – Пожалуйста.
– Игнатий Семенович, вы не могли бы поподробнее вспомнить, как все произошло?
– У меня только костыли оторвало, а мозги на месте… хи-хи…
– Расскажите посекундно, как это было?
– Ну как… Сели они в лифт, а там света нету. Это наши лампочку вывернули, зачем, хрен их знает. Вот что в лифте было – не видел. Не буду врать. Но чего-то, кажись, они там ссорились. А потом лифт обратно пошел, открылся, и Герка выходит. Видно, после темноты сразу ослепел… хи-хи… А вот она следом за ним и раз его за ноги. Он, правда, вывернулся. Но споткнулся – конь о четырех ногах спотыкается… А вот я не спотыкаюсь… хи-хи… И как ломанется об бетон башкой… А она его…
– Подождите, Игнатий Семенович, вы сказали, что Ливанов сам упал?
– Какой Ливанов?
– Ну, пострадавший, Герман, как вы его называете, Герка.
– Ну, сам завалился. И башкой как хряпнется… Аж слышно было, как хрустнуло в черепе…
Это был последний и самый удачный ход Гордеева.
Ирину освободили в зале суда.
– Да не мог я вам ничего сказать! – уже в который раз повторял Турецкий. – И не потому, что я вам не доверяю! Все должно было пройти абсолютно натурально! Нам надо было выводить Сынка… то есть Федора, из игры. И так он был уже на грани провала.
– А вы не подумали, что я мог просто помереть со страху?!
– Да вы и не поняли ничего! Но я все равно приношу вам извинения.
Сынок, а по-настоящему капитан милиции Сысоев, скромно сидел в уголке и попивал коньяк.
Это опять был коньяк. На этот раз хороший, дорогой, поставил бутылку Гордеев. Не пожалел, раскошелился, да и на большее бы не пожалел.
Вот теперь Турецкий и посвящал его в самые поверхностные тайны всей операции. Сынка внедрили в «братство» с тем, чтобы он исследовал его вдоль и поперек.
Вдоль – получилось, а вот поперек, то есть по вертикали, до самых главарей, до руководителей, это уже Гордеев постарался, сам того не ведая.
– Значит, Кобрин?
– Он, родимый, – зло сказал Турецкий. – Ах, Юрий Петрович, знали бы вы, сколько Сынку пережить пришлось.
– Я бы добрался, – виновато сказал Федор.
– Да-да, опять вечное – шерше ля фам. Девчонку пожалел, убил своего «напарника» по банде. А кстати, вы должны были слышать – помните, трупы в бомбоубежище? Ну, еще там собаки взбесились.
– А! Да!
– Так вот, девчонки этой сестра там погибла. Как ее?
– Девчонку? – вдруг сильно смутился Федор. – Леся.
– Привезли их с Украины незаконно. Они на стройке работали. Ну зарплата им шла, как вы понимаете, двойной бухгалтерией. Рабочим копейки, начальству рубли.
Турецкий отхлебнул из бокала, медленно проглотил.
Гордеев понял, думает «важняк», стоит ли посвящать адвоката в подробности.
– Но в тот раз у них нестыковка вышла, им самим деньги не перечислили. Рабочие и взбунтовались. Вот их привезли в подвал и всех…
– Дикость, – сказал Гордеев.
– Слишком мягко сказано. Мы еще все гадали, почему же их никто не ищет? Оказалось – эмигранты.
– Всех гадов взяли?
Вопрос Турецкому не понравился. Взяли многих, но далеко не всех. Главное, схватили верхушку, а шушера частью растеклась, частью оправдалась. Идеально не получилось. Да и не получится никогда.
– Возьмем, – тем не менее сказал Турецкий. – Когда-нибудь всех возьмем. Но твою цыганку поймали, успокойся.
Ирину Гордеев посетил через неделю. Мог, конечно, и раньше, но Ирина сама не хотела.
– Погоди, Юра, – просила она. – Дай очухаться. Я сейчас и на женщину не похожа.
Недели Ирине не хватило. Все еще была худа, болезненна. Все еще тусклые глаза, все еще опущенные плечи, но руки ожили, волосы заблестели, улыбка была не вымученной.
Гордеев принес цветы и торт.
– Ну как ты?
– Вы-пол-за-ю, – передразнила Президента Ирина.
– Ну и ладушки. Что дальше?
– Даже и думать не хочу. Вообще ни о чем не хочу думать.
– Это понятно. А вот я тоже не хочу, а думаю.
– Привычка, наверное.
– Да, вторая натура.
– И о чем же думает защитник обездоленных?
– Да так, о разном… – Гордеев решил, что сейчас не время, что, может быть, лучше потом. А может, совсем не стоит.
Но Ирина уловила это сомнение:
– Ну давай, юрист, колись.
– Да так, ерунда. Забудь. Просто, понимаешь, это у меня бзик такой. Вот забуду какое-нибудь слово, пока не вспомню, не успокоюсь.
– Какое слово?
– Да нет, это я к примеру. Вот засела у меня одна мысль – никак не вытравлю.
– И что такое? Нет, погоди, потом про мысли, давай чаю? Или покрепче?
– Покрепче.
– А я не буду. Суд меня образумил, теперь что ни сделаю, подумаю, а как об этом потом на суде скажут…
– Тьфу на тебя!
– Нет-нет, теперь я такая осторожная буду.
Ирина достала вина, налила чаю, разрезала торт.
– Ну, давай за твою мысль.
Гордеев выпил, вино отличное. Торт после него все бы испортил.
– Я все понять хочу, с чего это началось?
– Что – это?
– Ну, напасти твои…
– Господи, Юра, слава Богу – кончились!
– Вот видишь, а я мучаться буду. Тебе так трудно? Вспомнить попытаться, с чего началось.
– Да не знаю я! Хотя какое-то предчувствие было. Я к бабке своей поехала, она мне аппарат заказала слуховой, я купила, а отдать все не могла. Ну, замоталась. Позвонила – не отвечает. Ни утром, ни вечером. Наконец поехала. Там какие-то люди ремонт делают. Бабка моя, видать, в деревню смоталась.