На приборной доске у него была записная книжка. Написав номер, Константин Константинович вырвал верхний листок и протянул его Сынку.
– Вот, по этому номеру позвонишь. Но это только в том случае, если…
– Я понял. – Сынок сунул листок в карман и открыл дверцу.
Он уже хотел выходить, но обернулся вдруг и спросил:
– Как его зовут?
– Кого? – не понял Константин Константинович.
– Ну этого… – Сынок похлопал себя по карману, где лежали и фотография «объекта», и револьвер.
– Ах, его?.. Его зовут Юрий. Гордеев Юрий Петрович.
Когда Сынок закрыл за собой дверь и отошел от машины, Константин Константинович оторвал от записной книжки еще несколько листков. Чтоб не осталось отпечатков от сделанной записи…
Да, здесь его вполне можно было бы грохнуть. Быстро, аккуратно, без лишнего шума. Соседство целой кучи до зубов вооруженных ментов, охраняющих зажравшихся народных избранников от собственного народа, еще ничего не значит. Здесь, во дворе, ментов не было. Конечно, если начать шмалять из автомата длинными очередями, менты прибегут. А если щелкнуть разок из глушака…
Да, двор был идеальным местом. Зайти сразу за въехавшей машиной, а потом укрыться вон в том подъезде. Там, на втором этаже, окошко, которое выходит уже в соседний дворик. А оттуда попадаешь в соседний переулок. Нет, идеальное место, лучше просто не придумаешь.
Выйдя из дворика в Георгиевский переулок, Сынок огляделся. Переулок довольно многолюдный, много машин по обочинам дороги. Более или менее свободно только возле самой арки. Если он будет парковаться не в дворике, то только здесь. По всему переулку стоят менты с автоматами. Но они все ближе к зданию депутатского корпуса. Отсюда слишком далеко. Пока подбегут, можно будет выскочить на Тверскую, а дальше уже дело техники. Даже не техники, а быстроты ног.
Сынок пытался пройти за жертву весь ее маршрут, определив возможные точки нападения, чтобы потом можно было выбрать самую удобную.
От машины он пойдет вон туда, к лестнице. Можно еще будет укрыться между теми двумя автобусами, если они к тому времени не уедут, и открыть стрельбу, когда он будет проходить мимо. Тогда, правда, пропадает весь обзор. Но и менту тоже ничего не видно. Место, конечно, похуже, чем во дворе, но тоже вполне ничего.
Дальше он свернет к лестнице. Если стрелять здесь, то вполне возможно, что еще удастся выскочить на улицу. Правда, сразу натыкаешься на мента, но тут уж кто быстрее выстрелит. В любом случае гораздо хуже, чем даже стрелять из-за автобуса.
Ну а прямо перед входом в депутатский корпус, где ментов больше, чем голубей на крыше, уже почти нереально. Нет, конечно, будет пара секунд, чтобы достать револьвер, вполне возможно, что успеешь даже выстрелить один раз, но о том, чтобы после этого пробежать хоть пару метров, нечего даже и думать. Если и искать самое неподходящее место для нападения, то вот оно.
Еще раз обойдя весь переулок, еще раз все хорошенько взвесив, Сынок пришел к окончательному решению. До контрольного часа оставалась еще уйма времени…
«Зачем она не убила меня? – думала Ирина, все так же свернувшись в эмбриональной позе. – Зачем? Я уже ничего не чувствовала, я умирала, а тут все заново. Зачем? Зачем?» Пока она лежала, нанесенные ей ушибы стали ныть – болел крестец, нос распух – видимо, была сломана перегородка. Из своего угла уже угомонившаяся, но все еще озверелая Кулюкина выкрикивала ей время от времени: «Я тебе глаза выдавлю. Ночью. Ты уснешь, я тебе глаза выдавлю!» Под носом у Ирины запеклась корка крови. Она потрогала ее сначала языком, потом пальцем. Потянула на себя угол саржевой простыни, послюнявила и попыталась оттереть. На ткани остались грязные пятна.
«Умереть, – думала Ирина, – раньше я боялась только позора и смерти. Теперь позор настиг меня, а смерти я не боюсь». Она вспомнила, что церковь, в которой она была крещена, осуждала самоубийц. За самоубийцу нельзя молиться, самоубийц не отпевают. «Меня и так не стали бы отпевать. И никто бы за меня не молился – ни Руфат, ни Ободовская. И Бог… Если есть Бог, тогда почему я здесь? За что я страдаю?» Она представила себе, как она летит несколько секунд из окна вниз – и все. И долгожданное ничто. Чем хорошо бросаться из окна, рассуждала она, так это тем, что нужно сделать один лишь шаг, а дальше, уж даже если испугаешься, то вернуться нельзя. Только здесь и окна зарешечены. Придется придумывать. Она закусила зубами полотно простыни и слегка надорвала его. Плотная ткань не сразу подалась. Ирина продолжила линию надрыва, ткань с сухим треском стала разделяться. Ирина, впервые за все время пребывания в тюрьме, заинтересовалась чем-то, кроме своих мыслей. Теперь важно было незаметно разорвать простыню, скрутить куски полотна и сделать веревку. Ирина совершенно серьезно проверяла оторванный кусок ткани на прочность, на скользкость, вспомнила, что надо бы достать мыла и, наверное, воды незаметно, чтобы намочить и намылить веревку. В течение двух часов ей удалось незаметно оторвать еще две ленты от простыни, связать их воедино и положить под подушку. Один раз только она чуть не прокололась. Когда она уже заканчивала отрывать третий кусок, она заметила, что на нее неотрывно смотрят черные глаза цыганки, сидевшей за торговлю опиумом. Эта цыганка никогда ни с кем не разговаривала, и ее опасались из-за черных глаз. Женщины суеверно избегали смотреть в них. Ирина тоже некоторое время глядела в цыганские глаза сейчас и не могла отвести взгляда, словно была в них какая-то магия. Потом Ирина заставила себя отвернуться и закрыла глаза.
Ирина пролежала еще около двух часов без сна. Ей казалось, что не все спят, хотя камера наполнилась звуками сна восемнадцати человек. Выждав время, Ирина попробовала веревку. Уже приглядела, где можно будет ее накинуть – прямо на спинку койки. Ире пришлось прождать еще несколько часов в ожидании рассвета. На рассвете все спят особенно крепко. Кроме самоубийц. Предрассветный час предпочитается ими. Едва квадрат окна стал чуть светлее, Ирина встала и, легко ступая босыми ногами, подошла к умывальнику. Смочила конец веревки и, взяв обмылок, тщательно натерла жгут. При этом, примечательно, она не думала о смерти. Она думала только о том, как действовать бесшумно. Ей не пришло в голову перекреститься, оставить записку – ей хотелось только одного, чтобы все это кончилось немедленно, сейчас же, чтобы наступило долгожданное ничто.
Пальцы не слушались, привычных действий не могли выполнить. Но Ирина старалась. Закрепив веревку на железной изголовной коечной дуге, она просунула голову в петлю, поправила ее на шее, отдавшейся тупой ломотой в позвонках. Ире вдруг показалось, что ведь, наверное, ей будет больно, когда петля затянется, – переусердствовала сегодня Кулюкина. Потом Ира подвинулась к краю койки – матрасная сетка скрежетнула. «Успею», – подумала она, услышав, что кто-то заворочался впотьмах. Она поглядела вниз – на белом фоне кафеля четко различались темные клетки, как решетка на окне. «Надо только поджать ноги». Ирина толкнулась вперед. Дыхание ее пресеклось, кровь кинулась в голову и застучала в висках. Вены вздулись на лице. Ее руки сами собой потянулись к веревке. Ирина дернула ногой, уперлась в пол. Петля не затянулась до конца – инстинкт самосохранения победил.