– То есть немногие проявляют твердость, как Ковригина?
– Не будем об этом. Далеко зайдем и вовсе забудем о Борисе и Новицком, а они, как помним, и в эти минуты в СИЗО сидят. Но действительно, и проведение здешних конкурсов красоты никогда не обходилось без Манаева, и скандалы с оздоровительным комплексом «Грация и пластика», с туристической фирмой «Звезда морей», которая вывозила девчонок якобы на работу в курортном сервисе Турции и Средиземноморья… то есть сервисом они, конечно, занимались, но специфическим… и здешнее подпольное производство порнофильмов тоже мимо него не прошло… Я иногда даже думала: вот человек! Ворочает миллиардами, участвует в сырьевом бизнесе, в Москве, полагаю, связи немалые, а все не может угомониться и лезет все-таки в довольно рискованные предприятия… Само собой, уверен, что способен замять любой скандал. Но кто ему может гарантировать, что за очередную малолетку, которую он растлит, какой-нибудь ее знакомый, если не отец, просто-напросто сшибет ему голову…
– Отцы! – усмехнулся Гордеев. – Все же вы, Лариса Матвеевна, сохраняете определенную наивность – при всем вашем, совершенно сочувственно мною встречаемом, антикоммунизме. О каких отцах может идти речь, если много десятилетий насилуют нашу страну, а мужики молчат. Где эти настоящие мужики, отцы, опора? Выжидают, что и им разрешат пристроиться?.. Извините!
– Дело не в моей наивности, Юрий Петрович, а в том, что я, извините, немного феминистка и поэтому не делю моральные нормы по половому признаку. И женщины тоже в ответе. И мать какой-нибудь девчонки может в порыве отчаяния отомстить Манаеву за всех, попытаться отомстить. Но, повторю, меня восхищает то, что он теряет всякий инстинкт самосохранения при виде любой новой юбки, любой смазливой мордочки.
– Красота – страшная сила!.. Но что же ваш («не мой!» – успела вставить Лариса) Манаев? Предложил на пост булавинского мэра какую-то свою пассию? Что же ему и ей помешало добиться победы?
– Первоначально, представьте себе, – да! Как мне удалось выяснить, среди тех кандидатур, к которым он приглядывался, была бывшая комсомольская богиня Булавинска Марья Митина. Ее Манаев, я бы сказала, провел не только через коридоры, но и через кабинеты власти, сделав из застенчивой сборщицы взносов на пищевом комбинате вначале секретарем обкома комсомола, а потом, когда протеже подросла и вышла из возраста комсомольской инженю, видную деятельницу областного профсоюзного движения и советских органов. Конечно, и Марья своего не упускала, чем огорчала своего покровителя, но что поделаешь, если ее вулканического темперамента хватает на всех.
– Ну, это история нередкая. ЦК ВЛКСМ этим был славен, а оттуда шло по всей стране.
Лариса Матвеевна пропустила это замечание Гордеева мимо ушей.
– Думаю, как раз из-за этого темперамента и связанных с ним непредсказуемых поступков Манаев и отказался от кандидатуры Митиной.
В связи с нынешней экономической либерализацией, а попросту говоря – с установившимся бардаком в область наехало немало кавказцев, которым, как видно, стало тесно на своих не очень просторных для предпринимательства землях. И Марья, работая в горисполкоме и будучи прикосновенной к разрешительным инстанциям, нашла в горячих сынах Казбека, Эльбруса, да и всего Кавказского спинномозгового хребта, новый вкус и новую гамму ощущений.
Кстати, говорят, что убийство одного из ее любовников, крутого бизнесмена Асланова, – дело, не обошедшееся без манаевской руки. Он вообще-то смотрел на Марьины игры сквозь пальцы, но в случае с Аслановым обнаружил, что тот не только пользует его давнюю пассию, но и начинает использовать ее должность для своих долгосрочных целей, которые больше относились не к сфере души и сердца, а к производству алюминия в окрестностях Булавинска…
Откровенность и жесткость, с которой вела рассказ Баскакова, удивила господина адвоката лишь поначалу. Он полагал, что худо-бедно, однако знает женщин, трудящихся на ниве юриспруденции. А они за годы службы здесь узнавали и видели такое, что уж, конечно, скрывать свои мысли за обкатанными, осторожными фразами им в голову не приходило.
Лариса назвала и другую кандидатуру на кресло мэра Булавинска. Манаев стал было присматриваться и к редактору «Булавинских ведомостей» Льву Чащину.
Старому интригану и провокатору думалось, что неплохо бы дать народу на несколько лет управителем эдакого ура-демократа. Пусть, мол, вкусят с ним плодов свободы и, поперхнувшись, попросят себе кого-нибудь другого. Никто не сможет дискредитировать демократию полнее самого демократа.
Однако, чем внимательнее наблюдали Манаев и его люди за Чащиным, тем яснее становилось, что ставку на игру с интеллигенцией делать опасно. Она так же непредсказуема, как Марья Митина в период перманентной страсти.
– Да-да, – усмехнулась Баскакова. – И здесь я с Манаевым полностью согласна, более того, возможно, выразилась жестче, чем это сделал бы он.
– Объяснитесь, милостивая государыня. Откуда такой скептицизм? – полушутливо произнес Гордеев, но по сути он задавал вопрос совершенно серьезный.
– Охотно, милостивый государь, приступлю к самобичеванию, – приняла его тон Лариса. – Что есть наша интеллигенция? Это люди, которые никогда не имели реальной власти, а лишь искали пути для того, чтобы продаться – не продавая себя – тем, кто этой властью обладает…
– О! – воскликнул Гордеев.
– Я еще не кончила, – предупредила Баскакова.
– Надеюсь, – кивнул Гордеев.
– Наш интеллигент – как престарелая кокетка – слишком много времени тратит на себя и никак не хочет потратиться на то, чтобы его родная, с позволения сказать, страна, о горестной участи которой он так много плачет, все-таки – и с его активнейшей помощью тоже – получила наконец некоторые неотъемлемые атрибуты цивилизованности. А именно: жесткое законодательство, ясную экономическую программу, учитывающую сложившиеся исторические традиции, социальную программу. Ибо обществом американского типа нам стать едва ли когда-нибудь удастся. А вот модели, сходные с западногерманским, простите, теперь просто с германским или с французским социализмом-капитализмом, можно было бы попробовать.
– Но при чем здесь Чащин? Он, насколько я понял из рассказанного мне, был как раз человеком достаточно рассудочным, не увлекавшимся прожектерством.
– Это правильно только отчасти. У Чащина была газета и люди вокруг нее, чащинская команда. И вот среди этих людей как раз большинство были такие типажи, о которых я говорю. Истеричные, мечущиеся из одной крайности в другую… Помнится, есть там у вас в Москве одна поэтесса, ну очень прогрессивная, ну очень гуманная, стишки для девушек, стишки для деток… Кстати, действительно немало прекрасных, – как бы немного в сторону заметила Лариса Матвеевна. – Так она потребовала некоторое время назад создания при Союзе писателей некоего нравственного трибунала, в котором одни писатели будут судить других – тех, что в советские годы, видите ли, проштрафились перед моралью и нравственностью… На полном серьезе! Причем вопрос: перед какой «моралью», перед какой «нравственностью» – она не задавала! Полагаю, считала: перед общечеловеческой. Не желая догадаться, что пропагандирует один из худших видов классовой морали: морали интеллигентов!