Взаимодействуя с атомами, свет изменил ориентацию их магнитных моментов и создал связанную систему из атомов и фотонов. Короче говоря, «бестелесные», не имеющие массы фотоны утяжелились за счет атомов и потому замедлились. Потом управляющий пучок постепенно выключается, из-за этого все больше атомов «смешивается» со все меньшим количеством фотонов. Скорость еще падает, и, когда управляющий пучок выключается полностью, фотонов внутри кюветы уже не остается. Вся информация записалась и будет храниться в банке до тех пор, пока не возникнет желание ее оттуда извлечь.
Можно описать механизм и по-другому — с точки зрения волнового пакета, но смысла это не меняет. Так или иначе, люди научились, во-первых, уменьшать длину светового импульса с километров до сантиметров в соответствующим образом подготовленных парах рубидия; во-вторых, запечатывать переносимую светом информацию в ансамбле атомов как долгоживущие спиновые волны и, в-третьих, извлекать световой импульс из такой ячейки памяти.
Те же америкосы в Массачусетском технологическом институте, скооперировавшись с Научно-исследовательской лабораторией ВВС США в Хэнскоме, проделали то же самое с твердотельным образцом. Вместо паров рубидия они использовали распространенный в средствах оптической записи кристалл иттриевого силиката с примесью редкоземельного элемента празеодима.
Остался один шажок до практической реализации квантовых вычислений, сверхчувствительной магнитометрии и акустооптики, поскольку при замедлении света до дозвуковых скоростей становится возможной сильная связь оптических и звуковых волн.
Одна проблема: несмотря на бешеные капиталовложения, америкосы так и не смогли изготовить прототип, который работал бы не в тепличных лабораторных условиях, а где угодно. И желательно работал бы, во-первых, быстро, а во-вторых, был бы при этом не размером с кастрюлю, а по-настоящему миниатюрным. Застряли, короче, америкосы.
А русские при этом успели их догнать и побороть уже половину их трудностей. Если бы Кропоткину хотя бы половину тех деньжищ, что вбухивают в свои исследования буржуи, Россия уже сейчас могла бы обладать монополией на революционную технологию.
Есть, правда, еще австралийцы — лаборатория профессора Джорджа Кимбла. Те, хоть и финансируются американской корпорацией WW-TEL, но с головой дружат больше ребятишек из Гарварда и Массачусетса. На последней международной конференции по проблемам «хранения света» выяснилось, что Кимбл с Кропоткиным шагают практически нога в ногу.
Ух, как их заело, австралийских буржуев, что русские голодранцы совершили такой колоссальный прорыв! А еще больше заело, конечно, этих акул империализма из WW-TEL. Они небось рассчитывали, что миллиарды от продажи прототипа уже у них в карманах. Они бы точно многое дали за то, чтобы русские отстали хотя бы на полгодика, а еще лучше — вообще сошли с дистанции.
И теперь, собственно, все к тому и идет. Инфаркт Кропоткина просто суперприз для буржуев. Манна небесная какая-то.
Потому что с новым руководителем лаборатория Кропоткина из авангарда резвенько переберется в арьергард и больше никакой конкуренции никому не составит.
Начальником лаборатории сразу после похорон был назначен Владимир Федорович Гуменюк.
— Они специально подписали назначение после похорон. Специально! — Эдик Шнурко, обычно добрый, мягкий и чертовски покладистый, просто кипел злобой. — Завтра же пишу заявление об уходе. Пойду в школу преподавать. Лучше учить физике безмозглых детишек, чем работать под руководством этого осла!
Анатолий пока заявление об уходе писать не собирался, но с Эдиком был согласен на все сто. Если бы Гуменюка назначили до похорон, то на похоронах вместо приличной панихиды случился бы громкий скандал. Руководству института устроили бы такую обструкцию! А самого Гуменюка, который должен был бы выступить как преемник, забросали бы гнилыми помидорами.
Может, где-то в других лабораториях уже давно наметился разрыв между «научными работниками» и «научными руководителями». Может, где-то они уже давно говорят на разных языках и придают разный смысл одинаковым словам. Здесь при жизни шефа ничего подобного не было, и быть не могло. Все понимали друг друга с полуслова, и, чтобы обсудить с начальником пришедшую в голову мысль, не приходилось томиться в приемных и ждать неделями, пока он снизойдет до аудиенции.
А теперь придется. Еще не то придется!
Гуменюк, конечно, как бы физик, даже как бы кандидат наук, но всю свою жизнь, а лет ему уже под шестьдесят, просидел в первом отделе за железной дверью. Собирал доносы и сам стучал как умел. А умел знатно. Тому же Кропоткину кровушки попортил немало.
Поскольку разработки Кропоткина изначально шли под грифом «секретно» и приравнивались к «военке», Гуменюка шефу в штат навязали. Никакой пользы делу он, естественно, не приносил. Но и вреда особого от него не было — Николай Николаевич к его рекомендациям не прислушивался, и, когда Гуменюк начинал «чисто по-человечески» уговаривать шефа избавиться от того или иного сотрудника, так как тот ведет аморальный образ жизни (верхом аморалки был на самом деле «Плейбой» в ящике стола или настенный календарь с полуголой теткой), шеф посылал его подальше, да еще в отместку изобретал какое-нибудь поручение, с которым «только Владимир Федорович со свойственной ему скрупулезностью и может справиться». Гуменюк, бурча что-то о своем скромном служении науке, шел марать бумагу и протирать штаны.
И вот такого урода назначили руководителем. Научным руководителем! Научным!!!
Он в первый же день перебрался из своего чулана в кабинет Николая Николаевича, все, что напоминало о шефе, оттуда выбросил, даже мебель поменял. Повесил во всю стену карту мира, глобус еще огромный завел в углу типа с намеком на глобальный размах то ли возглавляемых им исследований, а скорее своей личности. Над картой приколол изумительный плакат «Наука должна стать управляемой!». И начал приглашать к себе сотрудников по одному, начиная со старших по возрасту и званию.
Каждому он объяснял, что с сегодняшнего дня в лаборатории все будет по-иному. Наконец удастся избавиться от панибратства и мешающих ускорению процесса сложных межличностных отношений. Что отныне он отменяет спонтанные семинары и обсуждения, рекомендует каждому написать для себя должностную инструкцию и после утверждения оной только ей и следовать. А направление работы для каждого он, Гуменюк, станет определять сам.
Видите ли, научные работники столь увлечены своей собственной узкой темой и настолько не от мира сего, что никогда не смогут охватить «картину в целом», даже если речь идет об их собственных исследованиях. Отсюда, естественно, вытекает, что действительно крупные программы должны направляться не учеными, а администраторами, схватывающими «картину в целом».
Короче говоря, это надо понимать так: чем меньше знает руководитель (научный!!!) о предмете исследования, которым руководит, тем лучше. Тогда он не потеряет из виду леса за деревьями и сохранит полную объективность и непредубежденность.
Для полного счастья Гуменюк продемонстрировал собственноручно нарисованную схему новой организации лаборатории. Квадратики постепенно убывающего формата, начиная с руководителя и вниз, соединенные сплошными вертикальными и пунктирными горизонтальными линиями. Квадратиков было не тринадцать (именно столько осталось людей после смерти шефа), а девятнадцать — оказывается, Гуменюк согласовал с руководством института места еще для шести своих помощников. Дескать, ни один хороший администратор не держит одновременно больше троих человек, вхожих непосредственно к нему, и необходима глубокая среда административного подчинения. Ни один из нижележащих слоев не должен принимать решения, не получив добро из вышележащего слоя, и ни один вышележащий слой не должен делать за подчиненных рутинную, техническую работу. Это позволит директору сосредоточиться на «картине в целом».