— Обижать изволите, гражданин начальник.

— Тогда пошли.

Он провел Турецкого в небольшой кабинет, где в это время никого не было, достал из своего стола два стакана из тонкого стекла, протер один из них голой рукой, что должно было означать высшее расположение к гостю, и поставил его перед Турецким.

— Наливай! Но только по чуть-чуть. Я еще утром бутылку ополовинил, а вечером мы с моей Сарой в гости приглашены.

Когда усидели за разговором принесенную Турецким бутылку водки, Школьников выцедил в стаканы оставшиеся капли, как бы встряхнулся и совершенно трезвым голосом приказал:

— Пошли! Я тебе на месте все покажу и все расскажу. Но должен заверить тебя сразу, что это все-таки инфаркт, а не убийство, хотя и тот удар по голове мог также оказаться для этого чудика смертельным.

— Как говорится, — хмыкнул Турецкий, шагая следом за Школьниковым по гулкому коридору, — приговор окончательный и обжалованию не подлежит?

— Можешь, конечно, и обжаловать, если тебе, пенсионеру, не хрена больше делать, но можешь поверить мне пока что на слово. Я тут, когда тебя поджидал, еще разок посмотрел твоего чудика, и должен тебе сказать… Короче говоря, впечатление такое, будто у него в сердце петарда взорвалась. Обширный инфаркт. И это несмотря на то, что парень-то, в общем-то, еще совсем молодой, пожалуй, и до тридцати не дожил.

— Двадцать восемь.

— Вот и я о том же говорю. И еще можно было бы понять, если бы его организм совершенно изношенным был, а то ведь…

— То есть, сильно пьющим? — уточнил Турецкий.

— Ну! — покосился на него Яков Ильич. — А то ведь в нем всего лишь ноль-четыре промилле обнаружено, а это пара рюмок коньяка. Согласись, от подобного количества еще никто не умирал!

В этот момент они прошли в полутемное помещение, Школьников включил верхний свет, и Турецкий увидел каталку, на которой, наполовину прикрытый серой простынкой, лежал Савин…

Глава 8

Турецкий без особого напряга добрался до Садового кольца и уже из машины позвонил Плетневу:

— Ты сейчас мог бы подъехать к «Глории»?

— Само собой!

— Хорошо, там и поговорим.

— Ты был у Щеткина? — не удержался, чтобы не спросить, Плетнев.

— Нет, у Школьникова. В морге.

— И… и что?

— Инфаркт! Как сказал Яков Ильич, словно петарда в сердце разорвалась.

— Но ведь он же был совершенно здоров! — взревел Плетнев. — Я же с ним незадолго до этого разговаривал. Да и тот же Гоша, лаборант, мамой своей клялся, что Савин ни разу на сердце не пожаловался.

— На сердце не жаловался, а от инфаркта не убежал, — угрюмо произнес Турецкий, притормаживая на красный свет светофора. — В общем, жду! Да, вот что еще, — спохватился Турецкий. — Прихвати с собой поэтажный план лабораторного корпуса. Что-то не дает мне покоя шумиловская «Клюква».

«Мне тоже», — хотел было сказать Плетнев, но Турецкий уже отключил свой мобильник.

Автомобильным пробкам, казалось, не будет конца, и когда Плетнев добрался-таки до офиса «Глории», Турецкий пробурчал недовольно:

— На машине, поди, ехал?

«Нет, на верблюде!» — едва не вырвалось у Плетнева, которому уже надоели постоянные придирки Турецкого. Он все еще считал его своим другом, причем другом, которому был многим обязан, однако его опередила Ирина Генриховна:

— Александр Борисович! Вы тоже, если я не ошибаюсь, конечно, в метро лет пять назад спускались! Да и то это было не в Москве, а в Киеве. А чтобы автобусом до работы доехать… Вот этого я что-то совсем упомнить не могу.

И уже повернувшись лицом к Плетневу:

— Не обращай внимания, Антон. Он на меня тоже в последнее время бросается. Кстати, Макс только что кофе заварил. Налить?

— Если не трудно, конечно, — благодарно улыбнувшись, произнес Плетнев, покосившись при этом на Турецкого, на лице которого застыла маска каменного гостя.

«А не пойти ли тебе, мой дорогой Александр Борисович, куда-нибудь подальше? Причем вместе с шумиловской “Клюквой”, с твоей “Глорией” и ничем не оправданной желчностью?!» — закипало в душе у Плетнева. И еще, пожалуй, одна колкость, и он бы все это выплеснул в лицо Турецкого, но его снова опередила Ирина Генриховна, каким-то женским особым чутьем поняв его состояние:

— Не делай глупостей, Антон!

И обратилась к мужу:

— Александр Борисович, может, соизволите с простым народом кофию попить?

— Пожалуй, — заставил себя улыбнуться Турецкий, и, видимо, тоже сообразив, что слишком перегнул палку, произнес глухо: — Ты того… извини меня, Антон. Что-то нервы ни к черту стали. Видать, действительно на покой пора. Извини!

Возникшее было напряжение вроде бы было снято, однако осталась какая-то неловкость, которую и Турецкий, и Плетнев так и не смогли перебороть, даже углубившись в изучение поэтажного плана лабораторного корпуса, на который уже Плетневым были нанесены крестики, стрелки и жирные точки, которые могли бы наглядно показать, кто где стоял и кто откуда прибежал в тот момент, когда заверещала сигнализация.

Когда Плетнев пояснил только ему понятные обозначения, Турецкий произнес негромко, будто разговаривая сам с собой:

— Ничего не могу понять! Полная лаборатория людей, хотя времени три часа ночи, и никто не видел грабителя, хотя сигнализация верещала как свинья подрезанная. Правда, одного видели, — поправился он. — Да и то это был какой-то фантом на мониторе. И вот я спрашиваю: не странно ли все это?

— Ты хочешь сказать, был ли мальчик? — хмыкнула Ирина Генриховна.

— Ну-у, не совсем так, конечно, но…

— Вот и я о том же говорю! — оживился Плетнев. — Три часа ночи, а они все на работе! И это при том, что тому же Савину, Кокину, их академику, Гоше и Глебу совершенно нечего там было делать. Я имею в виду в это время. И все их объяснения… Ударники комтруда, мать их!

— А уборщица? — спросила Ирина Генриховна. — Ты забыл назвать уборщицу.

— Она здесь с боку припека. Это единственный человек, кроме, конечно, охранника, который исполнял свои прямые обязанности.

— Что, у нее ночная уборка?

— Да. Как мне пояснили ученые господа, чтобы не мешала им работать.

Плетнев замолчал было, однако не выдержал, в его голосе обозначились злые нотки:

— Я голову уже сломал с этой самой «Клюквой». И порой у меня такое впечатление складывается, что никакого грабителя не было и в хранилище это никто не забирался!..

Ирина Генриховна удивленно уставилась на Плетнева.

— Но ведь…

— Конечно, возможно, что это и чушь собачья, — не обращая внимания на удивленные взгляды, продолжал развивать свою мысль Плетнев, — но и вы поймите меня правильно. Во-первых, «Клюкву» все-таки не похитили, а во-вторых, что пожалуй самое главное, — свидетели!