— Да я шо? — Сергей выставил перед собой ладони оградительным жестом. — Я ж все понимаю: субординация, пропаганда, все такое. Я, допустим, если бы и рассказал эту забавную историю, то разве что внукам у камина под Рождество после хорошей чаши пунша. И те бы, как Бог свят, подняли старика на смех. Меня другое угнетает. Вот прибудем мы щас в столицу, выйдет гражданин Баррас в окружении прочих директоров на крыльцо, глянет на вас этак высокомерно: ты хорошо поработал, мой мальчик! Возьми на полке сдобный пирожок! И станете вы, мой генерал, для него все тем же камердинером. Хотя уж это ни в коей мере не вызвано настоятельной военной необходимостью. Впрочем, быть может, называть он вас так не станет. Звание какое-нибудь придумает, вроде «генеральный генерал», шпагу специально для вас камешками украсит, но только сути дела это все равно не меняет. Вчера он вас за каким-то… золотым руном в Египет послал, шоб вы ему глаза не мозолили. А завтра что? В Россию, белых медведей пасти?! Раз в жару выжили, может, хоть морозы добьют…
— Молчи! — Наполеон хлопком закрыл подзорную трубу.
— А, точно-точно, виноват, дурак, исправлюсь! Длинный язык, гильотина… Не подумавши ляпнул.
— Ты что же, — пристально глядя на новоиспеченного капитана, негромко заговорил, почти зашипел Бонапарт, — полагаешь, я меньше тебя вижу, что зажравшиеся болтуны в Париже губят Францию?! Что им опасен всякий ум, яркий и самостоятельный, что они превратили слова о свободе, равенстве и братстве в пустое заклинание, которым силятся усыпить сограждан, лишить их воли и предать врагу?
— Да не, мой генерал, вы шо, я так не думаю. Вы, ясен корень, все насквозь видите. Непонятно только, почему терпите. А остальное — даже не вопрос.
— Послушай, Рейнар, мы поговорим об этом сегодня, и больше никогда. Я видел улицы Парижа, залитые кровью. Мюрат, которого ты не так давно видел на поле боя, пять лет назад доставил мне пушки, и я залил подступы к церкви Святого Роха кровью тысяч роялистов. По ночам иногда я до сих пор слышу их крики. Да, все они были вооружены и я не марал рук, убивая женщин и детей. Но из этого урока я сделал один, но очень важный вывод: горе победителю в гражданской войне! Нет ничего хуже этого. Ты прав, говоря с презрением о Баррасе и прочих самовлюбленных болтунах, засевших в Законодательном собрании и Директории. Но все же эти болтуны дают хоть какой-то шанс избежать нового кровопролития.
— Насколько я помню, учитель, преподававший мне географию, заявлял, что Земля имеет форму шара. Не то чтобы я ему сильно поверил, но спорить не стал. Так вот, мой генерал, если долго-долго идти в противоположном направлении, как утверждал мой наставник, можно вернуться к тому месту, откуда вышел. Вот парижская говорильня как раз напоминает мне того самого путника, идущего в противоположную сторону.
Отчего, скажем, александрийский базар не поставить руководить страной? Там сидят исключительно достойные люди, вы сами видели. А уж как язык подвешен — нашим и не снилось! Однако Мурад-бей, хоть и не семи пядей во лбу, все же правит лучше. И даже пользуется любовью народа. Потому что толпа — это никто. Там, где правит «никто», на трон рано или поздно запрыгивают разбойники с большой дороги. А у этих, пусть хоть святыми себя величают, — все едино, воровство и бестолковое упоение властью.
— Возможно, ты прав, — отворачиваясь, буркнул Наполеон. — Я думал об этом. Власть должна быть законной, иначе у всякого негодяя в душе будет копошиться желание самому захватить ее. Она должна быть сильной, чтобы не дать негодяям и прохвостам даже шанса сделать это. Она должна быть разумной, чтобы народ видел в ней смысл, чтобы не ощущал себя безмозглым стадом баранов, годных лишь на то, чтобы стричь их покороче да гнать на убой. Чтобы каждый гражданин мог гордиться тем, что он француз. Власть, а не носители ее должна быть богатой и тратить это богатство на величие державы и благо народа. И последний из свободных граждан не должен чувствовать себя обманутым и отверженным. Но кто сделает это? Дворянство, признавшее себя лучшей частью общества? Оно бы, может, и смогло, когда б меньше думало о корнях и больше — о ростках. Буржуа, для которых единственное светило — прибыль? Мысль нелепая, если только общее благополучие не сулит выгод кучке толстосумов. Святые отцы? Среди них встречаются достойные люди, но в большинстве эти святоши — отъявленные мошенники. Кто же еще? Народ, эта священная корова болтунов из Законодательного собрания? О нет, у нас нет народа. Люди, порою весьма разумные и здравомыслящие в личном общении, вдруг превращаются в тупую чернь, вываливая толпой на улицы. Так кто же, друг мой Рейнар, должен стать долгожданным спасителем Франции?
Лис внимательно глядел на вошедшего в раж корсиканца. Он знал, что, выкинутый из родной земли бандой повстанцев, тот искренне считает Францию своим домом и сейчас не лукавит.
— Вы, — наконец тихо выдохнул он, — вы, мой генерал. И если вас и впрямь заботит законность власти, маленький дофин станет вашим знаменем. А что до кровопролития, — если предчувствия не обманывают меня, в Париже оно уже началось.
Ничто так не дискредитирует планы, как их реализация.
Борис Крутиер
Ждать пришлось долго. Не думаю, что Жан де Батц забыл про меня, но с ответом он не торопился. Прошло двое суток, мы с Софи продолжали сидеть почти взаперти, имея возможность лишь прогуливаться в заросшем дворе под бдительным надзором воинствующей братии. За это время я успел рассмотреть аббатство более детально. Затерянное в густом дубовом лесу, оно давало прекрасную возможность уединенной жизни вдали от чужих глаз. Как мне представлялось, гарнизон его состоял примерно из шести десятков шуанов, неплохо вооруженных и даже при двух небольших пушках. Стены обители, возведенные, должно быть, в самом конце XIII века, напоминали крепостные. Даже от воинства вооруженных демонов у монахов был неплохой шанс отбиться. Мне ничего не было известно о запасах продовольствия и воды, но завтраки и обеды, которые нам доставляли, всякий раз были обильны, хотя и незамысловаты.
Я пробовал заговорить с «настоятелем», выведать планы де Батца. Но тот лишь удивленно взглянул на меня и пожал плечами. Неведомо, чего дожидался потомок лейтенанта моих пистольеров — каких-то вестей или дополнительного знака свыше, но часы тянулись за часами, ожидание становилось все более тягостным.
К исходу третьего дня немногословный предводитель местной братии наконец возник в нашей келье со словами: «Ваша милость, вас ждут». Сказать, что я обрадовался, — ничего не сказать. У меня было что сообщить де Батцу. Я знал, что возвращающийся из Александрии генерал Бонапарт, пусть и с молчаливым, но все же одобрением, встретил слова Лиса о возвращении дофину законного трона.
Велев «Гаспару» не отлучаться, что могло показаться странным, но, зная способности мадемуазель Готье, не было лишним, я отправился вслед за настоятелем. Мы были еще в коридоре, когда туда вбежал один из «монахов» со словами: «Монсеньор, солдаты окружают монастырь!»
Бог весть чем занимались до революции смиренные клирики этой обители, но сейчас действовали они без суеты, организованно и чрезвычайно деловито. Будто им не реже пары раз в неделю приходилось отражать нападения. Часть бойцов с оружием в руках заняли места на штурмовой галерее, несколько человек готовили к бою орудия, остальные подпирали бревнами и заваливали камнями ворота, готовили перекрытую с флангов баррикаду на расстоянии пистолетного выстрела от входа. И кажется, никто, кроме меня, не слушал доносившихся из-за стены громких слов зачитываемого приказа: «Тем, кто добровольно сложит оружие, будет сохранена жизнь. Остальные подлежат уничтожению как разбойники и роялисты».