Кобылка, приобретенная для Мэрай у хозяина гостиницы, оклемавшегося к их отъезду, оказалась смирной и послушной. Хотя в седле женщина передвигаться не любила. До дороги на поселок, на которую вышел Освальд в самом начале пути, травница добралась на почтовом дилижансе, недавно начавшем ходить по этому краю.
Свои следы она запутала сразу, как только выбралась из замка. И запутала не просто бегством, это тоже стало понятно. Травница умела многое, тайное и доступное не всем. Но на вопросы, связанные с той ночью, когда она бежала из замка, Мэрай не отвечала. Оставалось только наблюдать и размышлять за невольными движениями и выражением лица, когда Освальд в очередной раз пытался задать их, сформулировав по-другому. Что бы там, в замке Эксеншиерны, ни произошло, но оно не казалось чем-то обычным. Слишком сильны были переживания, отражающиеся на вроде бы спокойном лице женщины. И еще кое-что не нравилось охотнику. Не его дело, конечно, но что-то заставляло насторожиться и беспокоиться.
Да, там, в поселке, на несколько бесконечно длинных часов ему стало хорошо, как не случалось, пожалуй, со времен смутно всплывающего в памяти детства. Но… Освальд понимал, что все это произошло только из-за выплеснувшихся на них волн ярости, боли, страха и страдания. Лишь пережитое вместе подарило им возможность вот так просто забыться друг с другом, наплевав на все вокруг. Тогда только так и могло быть. Сейчас же, спустя почти неделю, все вернулось на свои места. Хотя… Освальд мог бы поспорить на любую сумму и не проиграть. О чем спор? Все просто.
Ему все так же нравилось касаться ее мягкой кожи, даже просто помогая подтягивать подпругу или удила. Она улыбалась ему, трогательно, ласково и чуть грустно. Смотрела искоса, бросая в рот горькие алые бусины уже созревшей рябины, густо росшей по-над узкой лесной дорогой, ставшая близкой и своей, родной, пусть и на крохотный отрезок времени. И еще Мэрай сразу, четко и обстоятельно дала понять о твердо принятом решении вернуться. Лишь когда он отвернулся, вновь вздохнула, обреченно и безнадежно. Охотник не показал, что заметил, и поступил правильно. Как думалось ему самому.
Они проехали рядом достаточно долго, молча, лишь изредка перебрасываясь несколькими ничего не значащими фразами. Дорога, по которой Освальд добрался до поселка, давно осталась в стороне. Та, по которой сейчас стучали копыта лошадей, оказалась куда как короче. Знали про нее немногие, Мэрай знала. До замка оставалось около половины дня пути, если верить тому, что она сказала. Чем ближе становился дом герре Эксеншиерны, тем больше мрачнела травница. Освальд не выдержал где-то ближе к вечеру. Остановил кобылку, крепко взяв ее под уздцы. Мэрай повернула к нему совершенно отрешенное лицо.
– Что? – ее спокойствие было слишком… Спокойным? – Разве что-то не так?
– Расскажи мне о том, чего ты так боишься. – Охотник протянул руку, взял в нее широкую и горячую ладонь. Перчаток она не носила, кожа успела огрубеть за несколько дней пути, но все еще оставалась мягкой и гладкой. – Знаешь… Мне не хочется просто уходить, оставив тебя там, куда ты не желаешь возвращаться.
– Мы уже говорили с тобой об этом. – Убирать ладонь травница не стала. Даже повернула голову, посмотрев ему в глаза. – Тебе не надо знать ничего из этого, охотник. Спасибо тебе, но не стоит лезть дальше, чем тебя попросил Эксеншиерна. Правда не стоит.
– Это только мне решать, что стоит, а что нет, – проворчал Освальд. – Я прошу только рассказать о причинах твоего страха, больше ничего.
– Почему ты считаешь, что мне есть о чем рассказывать? – Мэрай провела рукой по лицу, снимая летучую осеннюю паутинку. – И хочу ли я этого?
– Пожалуйста. – Освальд продолжал держать теплую ладонь, ненавязчиво поглаживая ее, и глядел в карие глаза, не отводя взгляда. – Расскажи мне, просто расскажи. Ну?..
Глаза Мэрай становились все более блестящими, не отрывающимися от лица охотника. Его ладонь продолжала нежно и мягко, совершенно одинаковыми движениями гладить ее руку. Все произошло с точностью до наоборот, чем могло случиться в доме, где жила травница. Там возможность «оплести» взглядом и словами была у нее, теперь у Освальда. Редко когда ему приходилось применять это сложное мастерство, но сейчас умение пользоваться им пришлось кстати. Блажь или нет, но прежде чем передать ее маршалу, охотник хотел узнать: в чем дело?
Мэрай заговорила сразу, без заминки, но не своим обычным, спокойным и ровным голосом. Охотнику пришлось второй рукой притянуть удила, намотать на луку собственного седла, чтобы кобылка, устав ждать команды, сама не двинулась вперед, выводя травницу из транса. И внимательно слушать грудной голос, неожиданно ставший злым и каркающим, ничего уже не скрывающим от него:
– Зло бывает разным, охотник, ты ведь знаешь это? Сколько зла сделал ты сам, когда выполнял задания, полученные от тех, кто мог заплатить? Сколько людей ты приволок за шкирку к тем, кто хотел причинить им только страдания и боль? Переживаешь ли ты из-за этого, хоть самую малость? Молчи, не отвечай, мне неинтересно знать это. То, что случилось в поселке, ничего не меняет. Будь ты другим, захотев измениться, все могло бы и стало другим. Для меня, для тебя, для тех, кого ты еще и не знаешь, но обязательно встретишь на своем пути… Встретишь-встретишь. Как знать, какими будут эти встречи, что дадут, кто после них останется хотя бы живым. Молчи. И даже не пытайся спрашивать, не желай заглянуть вперед. Это не для тебя, не для таких, как ты. Иди вперед, не сворачивай и не будь мягкосердечным, даже когда захочешь этого…
Освальд старался дышать как можно тише, не шевелиться, не вспугнуть ее, обращавшуюся к нему от… От самой ли себя говорила сейчас травница, умевшая многое из того, за что в Вольных городах отправили бы на костер. Ведьма? Возможно, но что с того? А голос, бывший недавно таким добрым и ласковым, каркая, продолжал говорить вовсе не то, что ему хотелось узнать:
– Зло бывает разным, кому, как не тебе, знать это. Но тебе надо было расспрашивать лучше, тогда бы ты мог многое понять раньше. Сын или нет, родной, приемный, найденный, кто и когда спросил бы об этом Гайера? Кто осмелится задать вопрос в лоб маршалу, который вел в бой корволант тяжелой пехоты, не оставляя за собой ничего? Нет-нет-нет, дураков нет и храбрецов, желающих правды, – тоже, а дуры?
Дуры всегда найдутся, честные, способные полюбить почти старика, полюбить, как любят отца, которого не помнишь, как мужчину, которого не было. И спросить, и не получить ответа, потому что он и сам не знает, не видит, не слышит такое очевидное. А ты знал про дочку? Нет, не знал, не знал, глупыш охотник, так много думающий про себя и свои силы. А ведь она была, живая, теплая, молодая и красивая, желающая быть счастливой и любить. Где она, ох, и где она?.. А я знаю, знаю!
Видела, своими руками и глазами нашла то место, отыскала, что осталось, смогла узнать многое, но не смогла рассказать, не успела. Ты не понимаешь, охотник? Ничего, сейчас поймешь, подожди, совсем немножко подожди. Будь внимательнее и слушай, слушай лес вокруг, птиц в небе, слушай ветки и траву. Будь внимательнее, Освальд, ученик Старой Школы, убийца многих и спаситель нескольких, осторожнее, внимательнее. Слушай, слушай не только меня.