А ведь Макс оказался верен своему слову. Или уж таким мастерством владел, которое кое-кому, возможно, и не снилось. Но когда он в шесть утра позвонил и рассказал о телефонных звонках, Александр подумал, что все на этом и заканчивается. Однако Макс откашлялся и добавил:
— А номерочек твой, Борисыч, я пробил. Будешь записывать?
— Много? — испугался Турецкий.
— С десяток. Из тех, которые могут заинтересовать тебя. А вообще-то много. Но, думаю, пустые. Не по теме.
По понятной причине Макс больше остановил внимание на центральных областях России: Воронежской, Липецкой, Орловской, Рязанской, две из Поволжья: Самарская и Саратовская и другие. В этих городах указанные номера телефонов принадлежали: милиции, прокуратуре, Управлению Федеральной службы безопасности, местному отделению российского Союза писателей и службе ритуальных услуг. Последнее, понял Турецкий, Макс включил ради хохмы. Кроме того, имелись таксопарк, частный зоопарк, Дом культуры, рыболовецкая артель и городская администрация. Это — верхний план. Ниже были детские сады, школы, приемник для беспризорных детей, фермерское хозяйство и так далее. Здесь вопрос ставился довольно условно. И Турецкий понимал, что, скажем, бывший фермер мог бы «смахивать» на полковника, но он не тянул бы на Володю. Тип человеческий не тот. И вот на таких противоречиях и ловил себя Александр Борисович, по списку просматривая и отметая кандидатуры. Но для начала остановился на пяти первых.
С милицией, прокуратурой и службой госбезопасности вполне мог помочь связаться тот же Костя. Не хрен молчать, за него тут пашут, так вот пусть и сам постарается. Главное, чтоб Ирина, — запоздало сообразил вдруг Александр Борисович, — не опередила и не нажаловалась на плохой прием в Новороссийске. Она может, хотя, по идее, не должна бы, потому что возникнут вопросы о причинах, а это в первую очередь ей самой невыгодно. Васькино выступление здорово ей подпортило… репутацию. Оно всем подпортило. И Александру тоже…
Лина вчера здорово тронула его своей фразой о том, что боялась, будто их встреча накануне была последней. А она ведь такой и оказалась. Ирка уже была здесь, свой уход из дома Турецкий, как ни объясняй, оправдать не мог. Да и не стал этого делать. Чем кончилось, известно. И если б Васька не подгадил, само расставание было бы, не исключено, другим.
Об этом, кстати, и с теткой говорили. Почему она и пригласила Лину в гости. Да еще с ночевкой. А в общем поняла, что нужно Сашке «оторваться», сбросить с себя груз неприятия, отторжения, привести мозги в норму. И сделать это можно только таким вот изысканным, старинным, но вечным способом. Его еще «клиническим» называют. Это когда вышибают клин — клином. Да это, наверное, и Лина поняла. Утром ее глаза блестели таким восторгом, будто она приняла для себя единственное и жизненно важное решение.
А может, это результат врачебной консультации в доме, пока мужики мясо жарили? Женщины — народ хитрый и ушлый, от них чего угодно можно ожидать…
Но в любом случае Александру показалось, что Лина как-то успокоилась, перестала стесняться в присутствии тетки, даже обрела некую чуть ленивую вальяжность, которой обладают обычно красивые и знающие себе цену женщины.
В конце концов, они могли договориться между собой и до какого-то промежуточного варианта: просто оставить все на суд времени, как сложится. Тоже выход, правда, не надолго. Но все таки без захлестывающих душу страданий…
Так и сидел он на лавочке у калитки, смолил сигареты от безделья. Где-то в саду у соседей, в густой траве, которую некому было косить, ввиду отсутствия в доме мужчины, отдыхали как раз настоящие мужики. Если б эта балбеска Олеся только знала, как близко ее девичье счастье…
Позвонила Лина и доложила, что с Володей работает психиатр. А взятые анализы выглядят вполне привычно для его предполагаемого возраста — шестидесяти пяти лет.
Турецкий сказал в свою очередь, что проанализировал сведения, добытые Максом, и остановился на пяти — для начала. Причем над тремя он попросит подумать Костю Меркулова. А два остальных проверить было бы очень интересно самим. И он назвал все пять адресов.
Голос у Лины был бодрый, но спокойный, как у женщины, которая знает, что в конце дня ее встретит любимый человек, и будет ужин, и радость такой обыденной, в сущности, но такой ежедневно желанной встречи, с прогулкой, с разговорами — умными и веселыми, с нечаянными объятьями… Ну, все, как у людей…
Вздохнул Александр Борисович. Хотел бы он вспомнить, когда у него было такое? Хотя бы в последний раз? И не мог вспомнить… А для чего тогда жить, интересное дело? Кажется, это у Екклесиаста сказано: «Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй: то и другое соделал Бог для того, чтобы человек ничего не мог сказать против него»… И тут уж действительно нечего добавлять… А уж про себя самого ничего лучше не мог бы и придумать Александр. «Не будь слишком строг, не выставляй себя слишком мудрым; зачем тебе губить себя?» А насчет программы дальнейших действий? Надо просто «наслаждаться добром во всех трудах своих»… Вот такой он, Екклесиаст…
Приятно размышлять, когда тянет к вечности, но лучше бы все-таки знать, как там дела — у них… На часах Турецкого было уже три. Практически контрольное время.
А «у них» дела вообще не шли.
Встретили уже не менее десятка самолетов. Время давно перевалило за три часа дня. По трапам спускались пассажиры — молодые и пожилые, бабушки и девушки, а последние в таких платьях, либо шортиках, — на Юг же прилетели! К синему морю! — что к ним невольно прикипали взоры «встречающих». А какие ножки, господи! — особенно когда смотришь на ступеньки трапа снизу, с раскаленного от солнечного жара бетона аэродрома. Да, не каждый день удается попасть на этакий парад красоты и надежды…
Но вместе с тщетным ожиданием, повторяющимся раз за разом все той же пустышкой в конце, Антон чувствовал, что его постепенно, но жестко охватывает какое-то озверение. Кажется, попадись сейчас ему в руки этот сосунок — и пальцы сами сомнут его, как старую газету, в которую заворачивали ржавую селедку, и разорвут на мелкие клочки. А еще он отстраненно думал, как прав был Турецкий, запретив им всем брать с собой на задержание стволы. Точно бы не удержались.
Пот заливал глаза. Кепка механика, надвинутая низко на лоб, чтобы придать лицу сонный и равнодушный вид, воняла машинным маслом и бензином. Но другой не было, а стоять на солнцепеке, скажем, в белой курортной панаме, это…
Да, негуманные мысли стучали в виски Плетнева и, как он замечал, в головы его «товарищей по оружию» — тоже. «Ох, бедолага, — уже готов был пожалеть Антон ожидаемого Славку, — ты и не догадываешься, какую радость сейчас нам всем доставишь…»
Объявили о прибытии воронежского рейса. Курортники опять…
Антону показалось, что он ошибся, так обрадовался, что едва сдержал себя. Посмотрел напротив, на напарника, тот ответил едва заметным кивком, и сразу все задвигались, словно застоявшиеся в стойле кони. Затопали, изображая занятость. Подкатил автобус без боковой стенки — за прилетевшими пассажирами, и двое механиков небрежно, вразвалочку, подошли к водителю. Антон, пристально осматривая трап, двинулся к нижней ступеньке и даже присел возле нее, но сбоку, чтобы не мешать спускающимся пассажирам. Остальные ребята ждали его сигнала. Все было четко расписано.