«Мюллера как раз следовало арестовать в числе первых. И в числе первых казнить», — мысленно добавил Шелленберг, но вслух ворчливо пробасил:

— Кто стоял у истоков рейха, у его основания, и кто — у его смертного одра, разбираться, похоже, будут уже без нас. В этом — жестокость нашей судьбы. И не скажу, чтобы сознание этого воодушевляло меня.

* * *

Прибыв уже поздно ночью к себе в Главное управление имперской безопасности, Шелленберг спустился в телетайпную и приказал дежурному офицеру передать небольшое донесение:

— «Обергруппенфюреру СС Мюллеру, — продиктовал он. — Полученный сегодня от вас по телефону приказ выполнен. Как вам уже известно, арестованный доставлен по указанному адресу. Подробности вам может сообщить рейхсфюрер СС Гиммлер. [49] Бригадефюрер СС Шелленберг».

Отстукивая, телетайпист, унтерштурмфюрер СС Вельт, с лукавым любопытством взглянул на шефа. Он прекрасно знал, в каких натянутых отношениях пребывают сейчас Мюллер и Шелленберг, но в то же время ясно представлял себе, как рассвирепеет «гестаповский мельник», узнав, что за подробностями ареста его отсылают к самому Гиммлеру. Иное дело, что офицер не в состоянии был вообразить, как бы это выглядело, если бы Мюллер и в самом деле решился сунуться к рейхсфюреру С С за подробностями ареста Канариса.

— Вас что-то смущает, унтерштурмфюрер? — с точно таким же лукавством поинтересовался Шелленберг.

— Меня — нет, бригадефюрер. Пусть это смущает группенфюрера СС Мюллера.

— Находите в моем послании нечто такое, что и в самом деле способно смутить его?

— Не нахожу, но Мюллер — тот обязательно постарается найти, — отчаянно храбрился лейтенант СС. — Без этого он попросту не может.

И они заговорщицки рассмеялись.

«Надежный парень, — подумалось Шелленбергу. — Следует задуматься относительно его повышения в чине».

Неожиданно для себя он вдруг решил, что пора создавать собственную гвардию: отбирать и повышать в чинах надежных людей, окружать себя ими. Позаботиться о том, чтобы «свои люди» появлялись и в провинции. Иногда — в самой глухой: лесной, горной… Где можно будет пересидеть месяц-другой во времена гибели рейха, в жуткую пору обысков и прочесываний.

Печальный опыт коллеги Канариса заставлял Шелленберга несколько по-иному взглянуть и на ситуацию, сложившуюся при дворе фюрера, и на свои собственные перспективы.

— Если поступит ответная телетайпограмма от Мюллера, доложите об этом не раньше десяти утра. До этого времени я не в состоянии буду воспринимать подобные послания.

— Боюсь, бригадефюрер, что до этого времени Мюллер не в состоянии будет составить его, — мрачно изрек Зигфрид Вельт, низко склонив почти абсолютно лысую голову над аппаратом, чтобы не встречаться взглядом с бригадефюрером.

«В любом случае этому лейтенанту нужно иметь мужество, чтобы так пройтись по шефу гестапо, — признал бригадефюрер СС. — Судя по всему, нелюбовь к «главному мельнику» рейха проникла уже и в телетайпные подвалы РСХА. Что одновременно и приятно, и крайне опасно, поскольку в любой момент может спровоцировать Мюллера и всю его гестаповскую свору».

— По-моему, вас давно не повышали в чине, унтерштурмфюрер. Напомните мне об этом при случае.

12

Вернувшись в свою скромно, по-армейски обставленную комнату, Канарис, не раздеваясь, лег на кровать, уложив ноги на грубоватую металлическую спинку. Он чувствовал себя полководцем, проигравшим решающую битву и теперь по-фаталистски отдающего себя на растерзание рока.

В эти минуты он не ощущал ни страха, ни раскаяния; даже чувство обычного огорчения — столь естественного для человека, за несколько часов потерявшего буквально все, чего сумел достичь в течение жизни, — не посетило сейчас адмирала. По своему прошлому он готов был пройтись с безразличием варвара, не ведающего ни святости погубленных им человеческих жизней, ни жалости, ни стремления хоть как-то объяснить свою алчность и жестокость.

Когда-то Канарис искренне верил в свою звезду флотоводца, но война, в которую он вступил адмиралом и которая только и способна явить миру талант любого воителя, флагов на его эскадренных флагманах так и не увидела. И теперь он чувствовал себя пиратом, потерявшим не только добычу, но и собственное судно, поскольку высажен на необитаемый остров.

Возглавив военную разведку, он мысленно соотносил себя с величайшими шпионами в истории мира. А року было угодно, чтобы именно ему, человеку, никогда по-настоящему не познавшему романтики рядового шпионажа, не скрывавшемуся на явках в тылу врага, посчастливилось возглавить одну из мощнейших разведок XX века. И чем это кончилось? Для германцев он навсегда останется предателем рейха, для англичан — презренным неудачником, пытавшимся поиграть в шпионов-двойников; для своих коллег-профессионалов — шефом абвера, по существу дезорганизовавшим работу этой службы и превратившим ее в посмешище.

Причем изменить уже ничего нельзя. Времени для того, чтобы хоть как-то облагородить мнение о себе, судьба ему уже не дала. Видно, он так и сойдет в могилу «предателем», «неудачником», «несостоявшимся…» Чем выше взлет, тем сокрушительнее падение — банальная, но неоспоримая истина. Увы!

На прикроватной тумбочке лежало несколько книг, очевидно, оставленных предыдущими обитателями комнаты. Канарис наугад взял одну из них. «Военное искусство древних римлян» — с романтической улыбкой на устах прочел он. Как бы ему хотелось сейчас перевоплотиться в курсанта школы и заново постигать основы полководческого таланта Ганнибала, Мария, Суллы…

«Армия Цезаря была разбита. В этой битве Деррар потерял более двух тысяч солдат убитыми. Однако Помпей побоялся ворваться со своими войсками в его лагерь и тем самым вновь упустил победу. Благополучно уведя остатки своих войск в Фессалию, Цезарь заявил своим приближенным: «Сегодня победа была бы на стороне врагов, если бы кто-нибудь из них умел побеждать»».

— «Если бы кто-нибудь из них умел побеждать…» — задумчиво повторил адмирал, перелистывая еще несколько страниц.

«…B первом же бою Помпей разгромил войска Перперна, а сам этот убийца полководца Сертория попал в плен. Пытаясь спасти свою жизнь, Перперн передал Помпею переписку Сертория со многими уважаемыми людьми Рима. Однако Помпей посчитал унизительным для себя читать чужие письма и приказал бросить их в огонь, а самого предателя и заговорщика Перперна казнить…»

Не дочитав главу до конца, Канарис швырнул книгу в уголок и отвернулся к стене. Он знал, что каждая страница этой книги насыщена мужеством и аристократизмом римских полководцев. Однако знал и то, что лично о нем, адмирале Канарисе, историки будут писать с таким же пренебрежением, как пишут о Перперне, который в самый решающий момент не только предал правителя Испании Сертория, но и, по-заговорщицки убив его, рассчитывал овладеть армией и славой этого полководца.