— О чем это вы, фрау Крайдер?!
— Я была в коморке, что за стеной, с которой начинается чёрный ход. За этой хилой стенкой слышимость лучше, чем если бы Я была рядом с вами, в комнате.
— Вот оно что, — вяло отреагировал Бургдорф, прекрасно понимая, что это уже не первый случай подслушивания. — Зря вы так рисковали. Представляете, что было бы, если бы гестаповец заподозрил вас в подслушивании? Если бы он изобличил вас?
— Он, естественно, негодовал бы, но вы-то за меня вступились бы, наш генерал Бургдорф.
— Вот оно, коварство женщины.
— Оказывается, вы уже дослужились до того, что к вам на дом уставляют ампулы с ядом, — не стала Альбина обсуждать с ним извечную легенду о непостижимом коварстве женщины.
— Ни о какой ампуле вы только что не слышали, фрау Крайдер, — смертельно побледнел адъютант фюрера. — А если случайно услышали, то сразу же забыли о ней.
— Не раньше, чем сумею убедиться, что она предназначена не для вас.
— Не для меня, естественно. А почему вы спрашиваете? Только что вы утверждали, что прекрасно слышали весь разговор.
— Преувеличивала. К тому же помешал налёт авиации, которой я всё ещё панически боюсь.
— Но теперь вы знаете, что смерть от яда меня не прельщает, — нервно заверил её Бургдорф. Еще несколько минут назад ему не хотелось выпускать из своих рук талию этой женщины, а теперь не мог дождаться, когда она исчезнет с глаз.
— Я действительно могу верить вам? — взволнованно, едва слышно, спросила Альбина.
— Кто заставляет вас верить или не верить? И вообще, причем здесь вы?
— Странный вопрос, наш генерал Бургдорф.
— Опасаетесь, что труп придётся выносить из вашего дома, со всеми неминуемыми хлопотами по поводу похорон? Успокойтесь, всё равно я раскусил бы эту ампулу вне вашей усадьбы.
— Я опасаюсь вовсе не этого, наш генерал, — вдова всё еще держалась довольно воинственно, и генерала это настораживало. — И не советую разговаривать со мной, как с деревенской домработницей. Кстати, в своём министерстве я ведаю секретной частью.
— Вот уж не смел бы предположить…
— Потому и ведаю, что не смеете даже предположить нечто подобное. И ещё должна предупредить: вы не знали о моей должности до сих пор, не должны знать и впредь.
Бургдорф конвульсивно глотнул воздух, словно только что вырвался из удавки, и, взяв ампулу, осторожно опустил её в нагрудный карман своего кителя.
«Малиново-жасминный привкус, видите ли! Вот, оказывается, каковым будет привкус почётной смерти героя Африки, народного маршала, а также кавалера Рыцарского креста и всех прочих высших наград рейха! Пусть попробует после этого не воспользоваться трудами специалистов из «Особой химической лаборатории Мюллера»! И ничего, что для облагораживания привкуса понадобилось испытывать примесь к цианистому калию на дегустаторе французских духов! Специалист может погибнуть, главное, чтобы зря не погиб его талант».
— Значит, вы не знаете в точности, кому предназначается эта ампула, наш генерал Бургдорф?
— Не смотрите на меня такими испуганными глазами, фрау Крайдер. Когда ампулу вручают тому, кто на неё обречён, его заставляют раскусить, так сказать, в присутствии вестника смерти…
— Скажите уж «палача».
— Не ожесточайтесь, Альбина. Не забывайте, что все мы находимся на войне. Присутствие же вестника смерти необходимо для того, чтобы он мог окончательно удостовериться и со спокойной совестью доложить командованию о выполнении задания.
— Так объяснил этот гестаповец? Очевидно, этот момент я тоже прослушала.
— Ему ничего и не нужно было объяснять. Такова традиция.
— Я не слышала о таковой, — простодушно призналась вдова «двухнедельного». — Кто же тогда удостоен такой чести?
— Для меня важно знать, что вам, Альбина, очень не хочется, чтобы ампула предназначалась для меня.
Крайдер широким мужским шагом прошлась по комнате. Остановившись у столика, налила себе в рюмку коньяку и, лишь сделав пару небольших глотков, стоя спиной к Вильгельму, произнесла:
— Вы не совсем верно поняли меня, генерал Бургдорф. Я пока ещё в точности не знаю, кому предназначается эта порция яда, но, если говорить честно, теперь уже предпочла бы, чтобы предназначалась именно вам.
Только теперь генерал оторвался от своего кресла и удивленно уставился в затылок Альбины. Вот этого услышать от «Двухнедельной Генеральши» он не ожидал.
— Что-то я не пойму вас, фрау Крайдер. До сих пор мне казалось, что вы так же небезразличны ко мне, как и я — к вам.
— Только поэтому предпочла бы, чтобы вы ушли из жизни армейским генералом, а не имперским палачом. Лучше уж самому достойно уйти от пули пли яда, чем представать перед германским народом каким-то там «вестником смерти». Что вы так смотрите на меня, генерал Бургдорф? Не смейте называть это жестокостью.
— В мыслях ничего подобного не было, фрау Крайдер. Это уже не жестокость, это мудрость.
Они вышли из здания и ступили на аллею, ведущую к курсантской казарме Фридентальских диверсионных курсов, чуть в стороне от которой, за холмистой частью парка, начинался небольшой учебный полигон. Две шеренга могучих клёнов выстроились по обе стороны её, как молчаливые воины охраны. В зеркале небольшого озерца скупо отражалась синяя туча, очертаниями своими напоминавшая обрубленный с носа парусник, с рухнувшей на корму мачтой. А чуть дальше — учебные вышки охраны, учебные блиндажи, к которым следовало подкрадываться, чтобы затем, без единого выстрела, уничтожать всех их обитателей; учебный «железнодорожный переезд» и шлагбаум на «шоссейной дороге»…
Словом, весь тот набор реальной фронтовой жизни, который всем курсантам, уже имевшим за спиной годы горького окопного опыта, приходилось осваивать заново с помощью ножа, мины, удавки, а главное, звериного оскала сражающегося не на жизнь, а насмерть диверсанта.
На полигоне Скорцени и полковнику Курбатову представили только вчера сформированный отряд коммандос-славян, состоявший в основном из успевших зарекомендовать себя в зондер-командах и карательных полицейских ротах: русских, украинцев, поляков и белорусов, а также из хорватов и сербов, в своё время сражавшихся в рядах четников и усташей. Кроме того, среди курсантов нетрудно было обнаружить проходивших здесь специальную подготовку словенцев, болгар, чехов, словаков, боснийцев, македонцев и черногорцев, причём для многих из них это уже была вторая, а то и третья диверсионная школа.
Курбатов молча обходил их строй, внимательно всматриваясь в лицо каждого из новоиспеченных «фридентальцев», словно пытался признать в них хотя бы одного из бойцов своей группы "Маньчжурских легионеров». Что толкнуло их всех на диверсионную трону? И есть ли среди них хотя бы один диверсант не по воле случая, а по призванию?