— Как я должна истолковывать ваш визит, мой досточтимый англосакс? — поинтересовалась она, когда, постучав, Грегори возник на ее пороге.
— Решил хоть раз увидеться с вами в этом святилище, — объяснил Грегори, основательно подрастерявшись. — Даже для самых любимых вами мужчин ковчега под названием «Орнезия» вход сюда запрещен. Согласитесь, это провоцирует любопытство.
— Так вас привело сюда любопытство? Только любопытство — и ничего более? — Мария-Виктория всё еще сидела в кресле рядом с кроватью, с бокалом в руке, и капитан не мог понять, то ли она действительно вошла сюда, чтобы предаться сну — но тогда почему с бокалом вина? — то ли кого-то намерена дождаться. Но кого именно: все, кроме него, уже отправились по флигель-казармам, уводя с собой двух итальянок, немку и шведку.
— И еще желание видеть вас, — не очень убедительно оправдался капитан. — Как-никак мы знакомы…
— Боже мой, — не слушала его властительница, — бедная княгиня Сардони! Это ж надо было дожиться до ночи, когда один из красивейших мужчин Англии врывается к тебе, гонимый не любовью, не испепеляющей страстью и даже не грубой мужской похотью, а всего лишь примитивнейшим любопытством. Можете считать, что убили меня, капитан.
— Беру свои слова обратно, княгиня. Я пришел во имя любви.
— Но я не прошу вашей любви. Не прошу и не ожидаю ее.
— Чего же тогда может ожидать женщина после попойки, восседая на кровати с бокалом вина? Непорочного зачатия?
— Непорочного? — вдруг словно бы пришла в себя Мария-Виктория. — Непорочного — нет! — И Грегори показалось, что она попросту испугалась, как бы он не ушел. — Только не непорочного.
— Вот теперь я узнаю вас, — решил капитан, что женщина еще недостаточно пьяна, чтобы позволять ей произносить цицероновские речи, но уже достаточно захмелела, чтобы можно было раздевать ее прямо в кресле. Именно это он и намеревался сделать. Погасив свет, Грегори бесцеремонно отобрал у нее бокал и залпом осушил его.
— Все, теперь вы удовлетворили свое любопытство? — иронично обожгла его Сардони. — И даже слегка разочарованы: вино как вино. Нет, чтобы с кураре…
— Понимаю, с кураре у вас подают по воскресеньям. Нет, разочароваться я еще не успел, — от волнения Грегори перешел на английский, но княгиня прекрасно поняла его. Как понятны ей были и намерения капитана, при свете луны решившегося постепенно оголять ее плечи, грудь… Ох уж это предательское ночное любопытство! Это оно заставило одну руку мужчины поползти под платье, другую — прикипеть к ее груди.
Откинувшись в кресле, Мария-Виктория подставила лицо лунному сиянию и безропотно воспринимала весь набор интимных игр англичанина в том порядке и той неспешности, в каких он их себе представлял. При этом ни одно движение, ни один поцелуй не возбудил княгиню. Она, пылкая полуитальянка, по-прежнему оставалась холодной, как скала у берегов туманного Альбиона:
— Ваше любопытство распространяется даже на столь недостижимые области женского тела? — соизволила она хоть как-то отреагировать, почувствовав, что англичанин уже умудрился избавить ее от трусиков, швырнув их куда-то на середину комнаты.
— Прекратите издеваться! — вдруг вскипел Грегори и, вместо того чтобы тотчас же наброситься на женщину, начал ворчать, объясняться и путаться в складках ее одежды.
— Что вы так нервничаете, бедный, вечно молящийся монах То-то? — с убийственным спокойствием поинтересовалась Мария-Виктория, наливая себе вина. — Лучше сходили бы за бокалом, так уж и быть — угостила бы вас.
— Что с вами, княгиня?
— А с вами, капитан?!
— Почему вы так ведете себя со мной? И почему именно со мной? С другими, насколько мне известно…
— Я не с вами «веду себя так», а с мужчиной, который мне совершенно безразличен и который, увы, не вызывает у меня абсолютно никаких эмоций. Будь он даже английским фельдмаршалом.
— Понятно: демонстрация национального невосприятия.
— Ну что вы, капитан! Даже американцу… одному простила его несдержанность. И, как видите, ничего…
— Идите вы к дьяволу, — прохрипел Грегори. Вновь отобрал у княгини бокал, отпил, поставил на стол и принялся за нее саму.
— Если бы вы еще подсказали мне, что именно вы пытаетесь изобразить, насилуя меня в этом кресле, возможно, каким-то образом я сумела бы помочь вам, мой лихой капитан.
— Прекратите болтовню, княгиня! — взревел Тото, все еще путаясь в хитроумных туалетных ловушках.
— Это не болтовня, — опять дотянулась Мария-Виктория до бокала, — а всего лишь искреннее желание хоть как-то помочь партнеру.
— Спасибо, сам как-нибудь справлюсь, — Грегори действительно попытался справиться с ее ногами, которые явно казались ему сейчас лишними, но как раз в момент, когда он уже был очень близок к цели, Сардони так расхохоталась, что бедный капитан зашелся потом и на какое-то время оставил ее в покое.
— Все же вы пытаетесь мстить мне.
— Почему только пытаюсь? По-моему, уже мщу. Хотя, согласитесь, вы ведете себя так, словно всё, что вы проделываете с моим платьем и моими ножками, меня абсолютно не касается.
Что совершенно несправедливо. Я тоже должна иметь к этому хоть какое-то отношение.
— Плата за несдержанность, проявленную мной тогда, в машине, когда вы стали моей. — Он уселся на ковре, как отвергнутый пес — у ног охладевшей к его ласкам и скулению хозяйки. Теперь он лакал вино прямо из горлышка, и одежда его была растерзана так, что не ясно было, кто кем пытался овладеть.
Докладывать Гиммлеру о своём звонке в поместье Роммеля штандартенфюрер Брандт не спешил. Он считал, что и докладывать, собственно, нечего. Да, Роммель пока что жив, но, коль Бургдорф уже в Герлингене, значит, ждать придётся недолго. Так зачем торопиться с докладом? Нужно подождать и через какое-то время позвонить ещё раз. Если только сам генерал Бургдорф будет тянуть с докладом. Да и фюрер события, вроде бы, не торопит.
Однако адъютант ошибался. Не прошло и десяти минут, как Гиммлер вызвал его к себе и, расстреливая взглядом из-за мутноватых стёкол очков, спросил:
— Вы звонили в поместье Роммеля?
— Да, я беседовал с фрау Люцией Роммель, однако…
— То есть фельдмаршал всё ещё жив? — прервал его рейхсфюрер СС.
— На момент моего звонка…
— Почему он всё ещё жив? — вновь не позволил ему договорить командующий войсками СС. — Какого дьявола Бургдорф тянет с исполнением приговора?
— Разве приговор уже был оглашен? — не удержался адъютант.
— Геббельс когда-то изрёк, что когда фюрер говорит, то это действует как богослужение. Я же позволю себе сказать, что нет в рейхе высшего и окончательного приговора, нежели приговор, вынесенный кому бы то ни было из нас самим фюрером.