— А действительно, — поддержал его генерал Кребс. — Согласитесь, это вызывает вопросы.
— Не смейте упрекать меня, — холодно и почти безразлично огрызнулся Вейдлинг.
— А кто запретит нам делать это?
— Если я откажусь руководить обороной Берлина, то завтра вообще некому будет командовать его гарнизоном.
— А что, сейчас этой обороной кто-то руководит? — подслеповато прищурился обер-пропагандист рейха. — А гибнущим гарнизоном кто-то командует?
— Представьте себе, Геббельс, командует, — закусил удила Вейдлинг. — Только поэтому мы с вами все еще пребываем в рейхсбункере, а не в одном из сибирских концлагерей.
— Жаль, что берлинцы не знают имени своего спасителя.
* * *
Прежде чем приняться диктовать секретарше текст телеграммы Герингу, фюрер возмущенно пожаловался ей:
— Не могу положиться ни на одного человека, фрау Турм, все меня предают.
— Я вас понимаю, фюрер.
— От этого я совершенно болен и постоянно страдаю.
— Нечто подобное вы говорили мне еще в марте, фюрер, — уставившись в клавиатуру пишущей машинки, проговорила исхудавшая, утратившая и без того не очень броскую красоту сорокалетняя блондинка.
— Разве? Как видите, пожаловаться мне больше некому. фюрер тотчас же и помиловал его. Ну а приказ об аресте Геринга Борман издал, уже игнорируя волю вождя.
— Вы не жалуетесь, Адольф, — Турм принадлежала к тем немногим людям из окружения Гитлера, которые оставляли за собой право обращаться к нему как фюреру, не употребляя лебезящего «мой», или же просто называли его по имени. Чего Гитлер просто-таки терпеть не мог. — Вы уведомляете нас о своем душевном состоянии.
— Теперь это уже не имеет значения.
— Пока вы — фюрер, Адольф, значение имеет буквально все. Потому что на вас смотрит вся Германия. И потом, если помните, еще тогда, в марте, я сказала, что рядом с вами много преданных людей. И повторяю это сейчас [77] . Вот только вам не всегда удается вовремя распознать их.
— В моем окружении их почти не осталось.
— А почему только в окружении? Вспомните Бонапарта и крепитесь. Ему было нелегче.
— Я знаю, что вы — давняя и тайная поклонница великого корсиканца.
— Как и вы. И вовсе не тайная.
— Согласен, вы этого никогда не скрывали.
— «Вокруг одни бонапартисты! — мысленно вскипел Борман, вошедший в машбюро вслед за Гитлером. — Как получилось, что до них крематорная очередь концлагерей так и не дошла?! Явное упущение!»
— Вспомните, — не ведала его мыслей фрау Турм, — как Наполеон решительно выдвигал и приближал к себе новых людей. Ранее совершенно неизвестных. Именно эти люди оставались затем самыми преданными его последователями. Оглянитесь вокруг себя, фюрер. Разве в вашем окружении есть хотя бы один храбрый офицер, которого вы решительно выдвинули в маршалы или хотя бы в генералы? А сколько их было в окружении Наполеона: молодых, честолюбивых, талантливых и бесконечно преданных!
— Не отвлекайте фюрера непозволительными разговорами, фрау Турм, — не удержался Борман.
— Но ведь мы же говорим о… Наполеоне! — непонимающе пожала плечами машинистка, искренне верившая в то, что всякое упоминание имени этого французского полководца — свято. Тем более, в кругу военных. — Знаю, что вы, Борман, его не любите.
— Этого француза?! Я — германец.
— Вы вообще никого не любите, — обронила Турм, демонстративно перебирая какие-то бумажки у себя на столе.
— Сейчас мы говорим о Наполеоне, — язвительно напомнил Борман. — О французе, да к тому же корсиканце.
— Не огорчайтесь, Борман, будь вы где-то поблизости Бонапарта, он вас тоже не особенно жаловал бы.
— Оставим в покое тень Бонапарта, — решил фюрер, что за машинистку-бонапартистку пора вступиться. — И хочу, чтобы вы знали, фрау Турм, что вы — единственная в этом подземелье, кому я еще по-настоящему верю и кто способен успокоить меня, — лезвием прошелся он по самолюбию Бормана.
— Не будем об этом, фюрер. К тому же рейхслейтер ждет, как вы распорядитесь судьбой несчастного Геринга.
Вместе с фюрером она взглянула на Бормана. Тот ответил им взглядом, полным ненависти, и поспешил ретироваться. Когда в тексте своей телеграммы Гитлер дошел до смертной казни, которой заслуживает «государственный изменник» Геринг, секретарша вздрогнула, прекратила печатать и, повернув голову, осуждающе взглянула на… Бормана. Именно на Бормана, хотя руководитель канцелярии и секретарь фюрера пока еще по поводу телеграммы и звука не произнес, а молча и, как могло показаться, смиренно стоял у двери, дожидаясь, пока о нем снова вспомнят.
— Мне так и писать это — о «смертной казни»? — вполголоса уточнила она у Гитлера.
— Почему вы спрашиваете?
— Потому что это… Геринг!
— Молите Бога, что не Бонапарт! — вполголоса съязвил Борман.
И все же замечание фрау Турм какое-то действие возымело. Фюрер нервно прокашлялся и уже более твердо и настойчиво проговорил:
— Пишите дальше: «…Однако, учитывая ваши, Геринг, многолетние заслуги перед НСДАП и государством, я дарую вам жизнь, хотя и лишаю вас всех постов. Гитлер».
Как только Турм отстучала последнюю букву, они вдвоем, словно пойманные на горячем заговорщики, оглянулись на Мартина Бормана.
— Возмутительно! — почти прорычал тот. — Нельзя миловать предателей! Не то время, чтобы проявлять снисходительность к таким врагам рейха, как Геринг.
Дождавшись, пока он выйдет, Адольф и унтерштурмфюpep СС Турм вновь растерянно переглянулись.
— Вы даже не представляете себе, что они способны натворить, — почти прошептала машинистка, — как только почувствуют, что ваш авторитет фюрера иссяк, а ваша воля к власти исчерпана. Обратитесь к Наполеону, фюрер. Вспомните, что вы начинали как ученик Бонапарта. Обратитесь же теперь к его духу. — Вы же видите, кто вас теперь окружает и на что они способны.
— Я чувствую это, — исповедально признан Гитлер. — Мне давно следовало покинуть Берлин. Надо было эвакуироваться вместе с Кейтелем или Герингом. Там, в ставке «Бергхоф», я все еще оставался бы для них всех великим фюрером Великой Германии.
— В Берхтесгадене — да, — сочувственно поддержала его лейтенант войск СС Катарина Турм. — Враги были бы еще далековато, к тому же уходить оттуда было бы легче: в горы, в Аргентину или в Южную Африку. Там у вас было бы много всяких самолетов, из тех, которые откуда угодно взлетают и куда угодно садятся.