– Где скрывается Беркут? – продолжал он допрос после того, как фельдшер ввел в вену партизану какое-то средство. – Хорошо, ответьте: вас забросили сюда с самолета? Из Англии? Нет, вы – местный поляк? И Беркут – тоже?

– Еще укол? – угоднически спросил фельдшер, понявший, что злить эсэсовца не стоит.

– Еще, еще! Что вы трясетесь над ним, словно повитуха над младенцем? В машину его! И живо в госпиталь. Обер-лейтенант, выделите двоих в помощь фельдшеру. Зебольд, поедете с ними. Если поляк придет в себя, попытайтесь поговорить. Возможно, он проболтается в бреду. Меня интересует абсолютно все!

Штубер молча проследил, как поляка подняли в кузов, закурил и пошел к машине, которую Беркут и этот партизан пытались захватить. Унтер-офицер, ефрейтор и рядовой лежали в ряд, плечо в плечо, словно в лежачем строю на смотре. «Неистребимый немецкий педантизм, – заметил Штубер. – Пусть каждый, кто считает его легендой о немцах, придуманной самими немцами, прибудет на это страшное место и убедится».

– Он что, отстреливался один, обер-лейтенант?

– Сначала их было вроде бы двое. Потом один исчез. Пока мы проходили долину, он скрылся в лесу. Этот же остался прикрывать, зная, что с его раной не уйти.

«Значит, это или Беркут, или тот сержант из дота». На пятые сутки после операции сумел пробраться на чердак больницы и бежать оттуда через крышу. Причем бежал всего за час до того, как его должны были перевезти в лагерь. Очевидно, до побега он просто-напросто симулировал тяжелое состояние, потому что раны, в общем-то, были пустяковые.

– Лес уже прочесали?

– Да, но пока брали этого поляка, потеряли слишком много времени. Поляк был ранен, однако хорошо вооружен и еще не потерял способности сопротивляться.

– О таких подробностях вы могли бы и не докладывать мне, – проскрипел зубами оберштурмфюрер, язвительно улыбаясь при этом. – «Не потерял способности сопротивляться!..» Любой служащий магистрата позавидует.

– Я всего лишь объясняю ситуацию, господин оберштурмфюрер, – проглотил обиду обер-лейтенант. – Я приказал солдатам взять его живым. Они выполнили бы приказ, если бы польский варвар не взорвал возле себя гранату. Очевидно, пытался бросить ее, да не хватило сил.

– Он пытался взорвать себя вместе с вашими солдатами, обер-лейтенант. Что здесь непонятного? Именно на это у него, раненого «польского варвара», как раз и хватило силы… воли. Побольше бы таких варваров в нашей армии. Когда поляк бредил, он употреблял английские слова?

– Кажется, нет. Честно говоря, я не прислушивался. По-моему, он бредил по-польски.

– А вот это вы напрасно, милейший, – оскалил сжатые зубы оберштурмфюрер. – Ни к чему не стоит так внимательно прислушиваться, как к человеческому бреду. Ибо нет ничего более любопытного и достойного внимания, человеческого и Божьего, чем наш с вами бред, обер-лейтенант!

Окончательно сбитый с толку манерой общения и странной логикой эсэсовца, командир взвода несколько мгновений недоуменно смотрел ему прямо в глаза, представления не имея о том, как ему реагировать на сказанное и вообще как вести себя дальше. Но все же, когда оберштурмфюрер садился в машину, щелкнул каблуками и отдал честь с такой чинопочитательской лихостью, словно провожал генерала.

– Бред может казаться абсурдным только тогда, когда мы живем в нормальном мире. Но мы-то с вами оказались в мире абсурда, обер-лейтенант.

– В моих действиях было что-то не так? На самом деле поляк – известный английский шпион?

– Меня интересует не поляк, а тот, кто был с ним. Вам приходилось что-либо слышать о Беркуте? Диверсанте Беркуте?

– Диверсанте? – демонстративно напрягал не столько память, сколько мышцы грубоватого обветренного лица командир взвода. – Простите, не приходилось. Я только недавно прибыл в эти края.

– Тогда вы счастливый человек, обер-лейтенант. Беру свои слова обратно – «абсурдный мир»! Никакой он не абсурдный. Просто идет обычная война. Которая имеет свою, особую логику. А что касается лейтенанта Беркута, то о нем вы еще услышите, обер-лейтенант. А теперь уводите своих саксонских храбрецов, больше им здесь делать нечего. Этот день война им еще подарила. Точнее – простила. Как прощают страшный грех.

46

Мотоцикл стоял неподалеку от штаба, и топтавшиеся возле него водитель-рядовой и ефрейтор, очевидно, решили, что капитан вышел именно оттуда. Сам же Громов так и не понял, почему они здесь и кого ждут. Он просто подошел, молча сел в коляску и тоном, не допускающим никаких возражений, приказал:

– Водитель, мотор! Ефрейтор, на заднее сиденье!

Судя по реакции ефрейтора, он оказался здесь совершенно случайно: остановился поболтать с водителем. Но приказ есть приказ.

– На окраине села я покажу вам один дом. Как только подъедем к нему, проверьте оружие.

– Слушаюсь, господин капитан, – сразу же как-то сник ефрейтор.

Старуха, которую, коверкая русские слова, Громов спросил, где живет Готванюк, указала ему на верную примету: в конце села, в долине, напротив холма, на котором стоит ветряк. Хотя солнце уже зашло и в широкой долине, по склонам которой раскинулось село, быстро темнело, крылья этого ветряка все еще были видны издали. Андрею казалось, что где-то там, за мельницей, должна появиться и река. Однако ее не было. Каменистая долина, над которой ревматично поскрипывал крыльями ветряк, была пепельно-серой и безжизненной.

Громов приказал водителю остановиться у ворот и вошел во двор. Деревянный забор, калитка, ставни на окнах – все было украшено резьбой, все подогнано и покрашено с такой любовью, с какой может украшать свое жилье только истинный мастер по дереву. Да и сам дом Готванюка, кажется, был единственным деревянным строением в этой буквально заваленной камнем долине.

«Видно, не родился этот человек ни солдатом-храбрецом, ни предателем, а создала его природа мастером на все руки, – подумал Громов, внимательно оглядывая двор, нет ли там засады. – Однако войне совершенно безразлично, кем и для чего создавала нас природа и кем бы мы стали, если бы ее не было».

Справа, между двумя яблонями, виднелся небольшой холм свежей земли, чем-то напоминающий могилу. Впрочем, креста на нем не было. Где это видано: во дворе – и вдруг могила?

– Господин капитан! – встревоженно окликнул его ефрейтор. Громов оглянулся и увидел, что возле мотоциклистов, наведя на них винтовки, стоят трое мужчин в какой-то странной форме с белыми повязками на рукавах. «Это и есть засада! – понял он. – Сидели в ветряке». – Они требуют документы, господин капитан!

– Нам приказано проверять. Всех, – едва сумел объясниться по-немецки один из мужчин. – Мы – полиция. – И по-русски добавил: – Партизаны часто переодеваются в немецкое, так что вы уж извините, если что…

– Ефрейтор, дайте-ка ему в морду, – четко приказал Громов и, выждав, пока ефрейтор вроде бы и нерешительно, но тем не менее довольно старательно исполнит приказ, вошел в дом.