«Нет, они, конечно, понимают, что прийти сюда сумеет только московская армия, — явно смутился Мазовецкий, — но речь идет о душевных порывах, которым поляки подвержены значительно больше, нежели другие славяне».
«Да пусть они верят себе в кого угодно, главное, чтобы били немцев, а не прислуживали им; чтобы сопротивлялись, а не покорно ждали своей участи. Вот и вся философия войны как таковой».
Мазовецкий томительно помолчал, прикидывая, как бы поточнее выразиться, поубедительнее воспроизвести всю сложность «извечного польского вопроса в Украине».
«Видишь ли, лейтенант, мы не можем не учитывать идеологической направленности нашей борьбы. Ты даже не догадываешься, насколько поредевшая польская община этой части Подолии разобщена. Одни готовы сражаться, но, только причисляя себя к подчиненной Лондону Армии Крайовой, которая отстаивает основы буржуазной Польши. Другие склоняются к Польше социалистической и ориентируются на те воинские части Армии Людовой, которые формируются где-то под Москвой, а значит, рано или поздно должны будут схлестнуться на поле боя с „краёвцами“».
«Но и это еще не всё, — мрачновато усмехнулся тогда Беркут, давая понять, что кое-какие нюансы этой извечной польской проблемы ему всё же известны. — Нельзя сбрасывать со счетов польские националистические амбиции и территориальные претензии Речи Посполитой. Разве не так?»
«Представь себе, лейтенант, нельзя! — признал поручик. — Ибо куда денешься от того факта, что и „краёвцы“, и „людовцы“ и даже сторонники польской государственности под протекторатом рейха, единодушны в том, что Украина должна входить в состав Великой Польши от моря до моря. И на этой почве уже не раз вступали в конфликт с местными украинскими партизанами и подпольщиками — как советскими, так и подчиненными Организации Украинских Националистов и сотрудничавшими с Украинской Повстанческой Армией».
Однако все это было в прошлом. И с какими впечатлениями вернулся теперь Мазовецкий из своего рейда в польскую диаспору в Украине — это Беркуту еще только предстояло выяснить.
…Даже Гандзюк, до того сонно стоявший в стороне под деревом, вдруг подошел к Крамарчуку, осторожно, двумя пальцами, достал из-за пряжки кинжал и, словно золотую монету, попробовал кончик лезвия на зуб. Пока они говорили, он так и стоял потом с кинжалом на ладонях обеих рук, всё не решаясь вернуть его хозяину. Это мастерски изготовленное оружие околдовало его.
— Так где же ты встретился с Мазовецким? — повторил свой вопрос Беркут.
— Где и должен был встретиться — у одной молодки, в селе Горелом, — объяснил Крамарчук. — Я там у какого-то деда задушевного заночевал. Он меня ночью чуть топором не зарубил, решил, что я немцами подослан, чтобы уличить его в связях с партизанами. Но когда я прочел ему по этому поводу «политграмоту», смилостивился и под утро, за стаканом самогона, шепнул: «Хочешь, с немцем одним сведу? Ядреный, скажу тебе, немец. Вроде аж из Варшавы присланный, чтобы, значится, за наших воевал. Он тут к соседу, Ивану Лознюку иногда наведывается. Только мы двое и знаем о нем». Четыре дня я опухал от дедова самогона, пока не дождался этого «варшавского немца». Зато как узнал, что совсем недавно он сидел с тобой за одним партизанским костром, готов был его расцеловать. Хотя поляков отродясь недолюбливал. И потребовал, чтобы вел к тебе, причем как можно скорее.
— Судя по всему, тебе здорово повезло.
— Как святому грешнику. Да бери ты, отец, этот кинжал, пользуйся, — успокоил он Гандзюка. — Мне его немецкий майор подарил. «На вечную память». Так вот, вчера я нашего пана поручика у соседа выследил, а сегодня к табору притопали, но тебя с ребятами не застали. Говорят, полчаса как ушел. Завтра должен вернуться. А я ждать не могу. Не могу — и всё тут. Нервы сдали. Вдруг с тобой что-то случится? Не увидимся же! Знаешь, оно всегда так бывает: вот, вроде уже всё, уже встретились, и вдруг — на тебе!
— Брось, сержант…
— Ну да, снова слюнявлю. Это ты у нас человек бесчувственный. А я не могу. Словом, Мазовецкого я уговорил. Старшина, спасибо ему, объяснил, куда вы пошли. И сказал, что держите путь к сгоревшей хате лесника. Все выложил. Возле этой хатки мы и взяли ваш след. Земля влажная, поэтому я по нему лучше всякой немецкой овчарки пошел. Ну а по дороге Мазовецкий о твоем плене, о побеге, о многом другом натараторил.
— Ты лучше скажи, где Мария. Что с ней?
— Что? — споткнулся Крамарчук о его вопрос, будто о камень. — Эй, Мазовецкий! Оберфюрер и генералиссимус всех существующих армий! Бери свои намозоленные ноги в руки и дуй сюда! Тут все кругом — свои и наши!
— Ведь ты же искал ее. И, конечно, нашел, — попробовал вернуть его к разговору Беркут. — Ну, чего замолчал?
— Тебя слушаю, — помрачнел Крамарчук. Снял автомат, повертел шеей, словно освободился от петли, и, не глядя на Беркута, прошел мимо него к едва освещенному бледными лучами камню. — Нет больше нашей Марии. Вот так, во спасение души…
Беркут подошел к нему, опустился на корточки, ошалело посмотрел ему в глаза.
— Ну, говори, говори… — тихо, но властно приказал Крамарчуку, видя, что молчание его может затянуться надолго. — Что значит «нет»? Что с ней? Ты разыскал её? Что произошло?
— А что ты так… вдруг? — жестко улыбнулся Крамарчук. — Рыцарь наш, весь из мышц и стали… Что ты вдруг так заволновался? Нет её — и всё тут. Вычеркни из списков гарнизона еще и медсестру Кристич. Ты же её не подпускал сюда, к нам, к отряду, к спасению. И дождались. На облаву напоролась. В Журавках, что рядом с Горелым. Она еще полицая какого-то прибила, пробовала прорваться к лесу… Ну и… В общей могиле её… Их там фрицы человек тридцать в тот день положили.
— Подожди, подожди, Крамарчук, — потормошил его Беркут за борта шинели. — Ты вдумчиво, вдумчиво… Вот то, что она?… Что её?…
— В этот раз — всё правда, лейтенант. — Только сейчас Беркут заметил, что посеревшее лицо его сплошь покрыто морщинами. Это было лицо человека, которому далеко за пятьдесят. — Первым эту историю мне рассказал всё тот же дед, который навел на Мазовецкого, — поиграл желваками Крамарчук. — Я не поверил, поспрашивал. В Журавках несколько человек знали Марию. Подруга её там жила, тоже медсестра. Когда-то Кристич гостила у неё. Кто-то из знавших Марию, очевидно, и выдал. А шла она к тебе. Расстались-то мы километров за пятьдесят от Журавков. Однако дошла она быстрее.
— Значит, вы шли не вместе? — тихо, почти шепотом уточнил Андрей. Он вдруг почувствовал, что каждое слово дается ему с большим трудом.
— Шли-то мы вместе. Только разными дорогами. Так уж получилось, лейтенант, что с самого сорок первого… И всё разными. А теперь не спрашивай ты меня больше ни о чём. Дай закурить. Патронов навалом, а сигаретки ни одной. Довоевался! Покурю и с полчасика покемарю. Устал я. Смертельно, видать, устал. Только сейчас, когда наконец увидел тебя, понял, как погибельно я за всё это время изнемог.
Поздно вечером радист передал в Украинский штаб партизанского движения радиограмму, в которой Беркут доложил о действиях парашютистов в течение дня и ответил на вопрос, который особо интересовал людей, занимающихся где-то там, очевидно, в Москве, его группой: