Оставшись один, Беркут обошел гряду и оказался на каменистой тропинке, ведущей к пещере Отшельника. Деревья и кустарник уже давно остались без листвы, и теперь тропа просматривалась издали, за много километров от пустоши. Всё плато и скалистая долина под ним тоже сбросили покров таинственности и непроходимости и представали перед взором путника в своей золотисто-серой разоблачающей наготе.
Поэтому в рощицах на плато и в небольших окружающих его перелесках становилось неуютно и от пронизывающих ветров, и от все наглее подступающих к ним полицейских и немецко-румынских постов. Казалось, еще вчера солнце светило по-летнему, создавая иллюзию вечности своего праздника тепла, а сегодня, всего за один день, холодный осенний ветер сорвал с деревьев большую часть пожелтевшей листвы и занавесил поднебесье свинцовым занавесом глубокой осени, напоминая о необратимости природных циклов. Сегодня он поставил все сущее в этом уголке Подолии перед суровой сутью природы, не знающей ни жалости, ни отступления от сформировавших ее законов.
Сейчас, осматривая порыжевшие ковры перелесков, Беркут со всей отчетливостью понимал, как некстати пришелся его отлет на Большую землю. Самое время уводить бойцов в глухомань леса, срочно возводить зимний лагерь и, оседлав дороги, опустошать вражеские транспорты, запасаясь на зиму продовольствием. Оставаться на всю зиму на этом оголенном, продуваемом всеми ветрами и просматриваемом со всех сторон плато было бы самоубийством. Он и так слишком затянул с уходом отсюда. Давно нужно было вернуться на старую базу. Или основать новую, возле Змеиной гряды.
Можно было, конечно, попроситься в отряд к Дробарю, Иванюку или Роднину (два последних снова действовали раздельно, хотя и поддерживали постоянную связь и даже совместно проводили крупные операции). Но без особого приказа Украинского штаба партизанского движения он не пошел бы на это. Действуя отдельно, в непосредственной близости к Подольску, группа создавала куда больше «неудобств» для противника, чем если бы слилась с каким-либо отрядом, вынужденным держаться подальше от города. Во-первых, еще один очаг сопротивления, во-вторых, постоянная угроза городским предместьям и дорогам, а главное, она постоянно отвлекала на себя и сковывала действия группы «Рыцарей рейха», не позволяя ей полностью переключиться на операции против партизанских отрядов и местного подполья.
Отлет оказался некстати — чего уж тут! Однако «переиграть» это решение Беркут уже не мог. Отказываться не имел права, да и силы воли, наверное, не хватило бы; откладывать же на более позднее время — глупо, и вообще не по-армейски. Много раз он мысленно представлял себе, как, преодолев линию фронта, окажется на свободной земле, много раз отрабатывал варианты доказательств, которыми смог бы убедить, что он — свой, не предатель, не агент немецкой разведки, никем не завербован и не заслан.
Да, по-разному он представлял свое возвращение из-за линии фронта. Даже вынашивал план вооруженного прорыва немецкой передовой. Но о возвращении на самолете, самом комфортабельном возвращении, которое только мыслимо в условиях войны, об этом он даже не решался мечтать. Такое ему просто не приходило в голову.
— Вышел на связь командир соседнего отряда Дмитрий Дробар, — появился на тропинке Колодный. — Передал приказ Центра направить к нам связного, который затем поможет нашей группе найти его отряд, чтобы влиться в него. Таким образом, наша судьба решена.
— Наберись терпения.
— Новые места, новые люди, новый командир… Поди знай, как сложатся отношения! Когда слишком много всего нового, это уже перестает радовать.
— Связной появится утром?
— Обещают завтра под вечер. На рассвете выйдет. Просили встретить в долине, возле Татарской могилы.
— Кого пошлешь?
— Кого прикажете.
— Решай сам.
— Тогда Горелого. Он хорошо знает местность.
— И кого-нибудь из новичков. Лучше двоих. Некоторые уже третью неделю в группе, но еще не побывали ни в одной операции. Пошли их сейчас же, может, раздобудут в селе немного еды.
— Сейчас подниму. Отдыхают. Относительно Крамарчука я предупредил. Как только часовой заметит его, сразу…
— Если к трем ночи его не будет, пойдем к Смаржевскому. Нужно выяснить, что это за «летчик» такой объявился, а заодно прояснить всю эту историю с «приглашением Беркута». Не нравится она мне.
— Кто войдет в группу? Нужно предупредить людей.
— Ты, Мазовецкий, Копань, Гаёнок, Корбач и двое тех молодых ребят, что прибились к нам позавчера.
— Из подпольной молодежной группы села Горелого, — кивнул Колодный. — Садовчук и Воздвиженский… Неплохие парни. И важно то, что пришли со своим оружием. Кстати, как оказалось, Воздвиженский — сын местного попа. Я, когда услышал об этом от Петра Горелого, не поверил. Сам Воздвиженский ничего об этом не сказал. Побоялся, что ли… Кто бы мог подумать: поповский сын, и вдруг — подпольщик, сражается против фашистов?!
— Не вижу ничего странного.
— Потому что привыкли ко многому такому, чему там, по ту сторону фронта, вряд ли когда-нибудь поверят.
— Старшим в лагере остается старшина Кравцов, — завершил разговор Беркут. — Отправляйте группу Горелого.
— Вам нужно отдохнуть. Если что… в три вас разбудят.
— Это было бы неплохо — поспать.
«Но ведь для этого еще нужно уснуть. Это в доте ты мог засыпать даже тогда, когда ни один боец не в состоянии был сомкнуть глаз, — сказал себе Беркут. — И приводил их в изумление: „Братки, а ведь лейтенант наш спит, как у тещи под яблоней!“ Кстати, кто это изрек? Крамарчук? Не похоже. Может, Кожухарь? Нет, Кожухаря мы тогда уже похоронили. Значит, старшина Дзюбач? Младший сержант Ивановский? Петрунь?…»
Дело не в том, понял капитан, чтобы вспомнить автора этих слов, а чтобы упомянуть как можно больше имен своих бойцов. «О, господи! Никогда не смогу забыть ни дот, ни этих людей!».
* * *
Как только Колодный ушел, Андрей плотнее стянул полы шинели, уселся прямо на тропинку, протиснувшись спиной в расщелину, в метре от обрыва, и закрыл глаза. Он уже понял, что так и не вспомнит, кто именно произнес эту фразу. Но все равно продолжал называть бойцов гарнизона, стараясь возродить в памяти их лица, вспомнить какие-то связанные с ними случаи, припомнить, как именно они погибли. Фраза о тещиной яблоне — всего лишь повод… В последнее время о доте и ребятах своего гарнизона он почему-то вспоминал все реже и реже. Наверное, потому, что слишком многое пришлось пережить уже после выхода из замурованного дота, и даже после побега из «эшелона позора», увозившего их, сотни пленных, в Германию.
Марию Кристич Андрей назвал последней. Словно она все еще стояла в строю на перекличке — а стояла она там всегда крайней справа. Мария!.. Вспомнив о ней несколько дней назад, Андрей вдруг почувствовал, что на смену тоске и нежности, с которой он до сих пор мысленно произносил ее имя, пришло обреченное смирение. Понял это и ужаснулся. А ведь он предчувствовал, что все кончится именно так. Им не суждено быть вместе, не суждено пройти через войну. Впрочем, Мария тоже предчувствовала это. Они оба с самого начала убедили себя, что «не суждено», и давно смирились с этим — вот что он неожиданно открыл для себя, почувствовав, вместо тоски и нежности, прилив удручающего многотерпения: «Значит, так и должно было случиться. Тебе тоже не суждено пройти через эту войну. Наберись мужества осознать это».